Плюшевая и бархатистая, окруженная исчезающе-тонким самоподобным туманом, структура на всех уровнях обманывала взгляд. Со светом тут творилось что-то странное: структура поглощала и диковинно изменяла его. Она распростерлась на поверхности спутника, увядшая и безлистная, фрагментируясь вирионной пылью: бесполезная модель древних расчетов, по случайности воплощенная в экосистемном формате; имелся тут и биом, поскольку меж гигантскими прицветниками и черенками украдкой мельтешили какие-то местные формы жизни. Логика работы экосистемы оставалась неясна, а данные о местной терминальной фауне – отрывочны. В рассветных или закатных сумерках с одного исполинского пера на другое по лику газового гиганта с болезненной медленностью порою перемещалось нечто вроде птицы или мартышки, чтобы затем, смежив веки, выдать длинную руладу в адрес конкурентов по территории. Тут никто не рисковал задерживаться с целью разузнать о них побольше.

«Белая кошка» пропалила себе проход меж перьев, на миг зависла над устьем выжженного туннеля и приземлилась. Минуту-другую ничего не происходило. Затем откинулся люк грузового отсека и появились две фигуры. Постояв минуту на пороге – вроде бы в перепалке с самим кораблем, – они сбежали вниз по трапу, который уже начал втягиваться в корпус, и застыли в молчании. Они были наги, не считая остатков какого-то женского костюма для вечеринки да нижней половины старомодного пилотского противоперегрузочного скафандра. Под их взглядами «Белая кошка» с натренированной легкостью вознеслась на огненном хвосте в небо и пропала из виду.

Клон, которую звали Мона, беспомощно осмотрелась.

– Могла бы нас, по крайней мере, вблизи города высадить, – прокомментировала она. – Вот сука!

Космолетчица Серия Мау Генлишер, низвергнутая в состояние фуги (в кои-то веки без участия математички «Белой кошки»), спала и видела сны. Ей снова было десять. В один миг ее мать улыбается и радуется, в другой – уже умерла и осталась лишь на фотографии, которой вскоре также суждено погибнуть и развеяться во влажном предвечернем воздухе серым дымком.

Отец и слышать ничего не желал о своей бывшей. «Фотография невыносима, – говорил он. – Попросту невыносима». Всю зиму он провел в кабинете, не отрываясь от работы, а когда Серия Мау приносила ему обед на подносе, трогал ее за щеку и плакал. «Останься ненадолго, – молил он ее. – Дай мне на миг представить, что твоя мать снова со мной». У нее слов не находилось, чтобы выразить смущение от такой просьбы. Она опускала глаза в пол, и от этого становилось только хуже. Он осторожно целовал ее в макушку, потом, нежно потрепав пальцем под подбородком, вынуждал снова на него взглянуть. «Как ты на нее похожа! – говорил он. – Как же ты на нее похожа!» Сдавленный вздох. «Сядь сюда, нет, вот так. Вот так». Он просовывал пальцы Серии Мау между ног, потом отдергивал и начинал, задыхаясь, рыдать. Серия Мау забирала поднос и убегала. Зачем он с ней так поступает? Она себя чувствовала так же стесненно и непривычно, как если бы снова училась ходить.

– Война-а-а-а-а-а! – заорал брат, выпрыгнув из засады на лестнице. Она уронила поднос. Двое молча уставились друг на друга и на то, что натворили. Сваренное вкрутую яйцо покаталось и улетело в угол.

Всю зиму над Новой Жемчужной ревели K-рабли. Прочерчивали по небу грязно-белые дуги. Отец взял Серию Мау и брата на базу посмотреть, как садятся корабли. Началась война. Установилось перемирие. Кто знает, как все повернется здесь, на краю Галактики, всего в трех системах от области, контролируемой ужасниками, рядом с неведомыми древними сокровищами в глыбах грязного льда по всему поясу Койпера? Дети были в восторге. Они следили за хорошими и дурными новостями, за парадами и маршами, экономическими катастрофами и речами политиканов, за тем, как рушились и воздвигались научные парадигмы: каждый день приносил свежие новости. Тогда-то Серия Мау изменилась. Тогда-то у нее возникли собственные планы. Она собирала голограммы: черные кубики, полные звезд, розоватых туманностей и метелок, парящих в пустоте газа; другие девчонки собирали косметику.

– Вот омега Эридона,[53] – поясняла она брату, – к югу от Белого Каула.[54] Там рулит звено Виттора Ноймана. Пускай ужасники туда только попробуют сунуться!

Ее глаза сияли.

– Их оружие эволюционирует само по себе, поколение за поколением, в среде снаружи корабля. Там судьба целых миров на кону!

Она смотрела, как ее зеркальное отражение произносит эти слова. Она понятия не имела, отчего была так восторжена и возбуждена. В утро своего тринадцатого дня рождения она подписала контракт. Вербовка в ЗВК никогда не прекращалась, а для пилотов K-раблей годились только самые юные и ловкие.

– Тебе бы стоило мной гордиться, – сказала она отцу.

– Я тобой горжусь, – ответил вместо него брат. И разрыдался. – Я тоже хочу стать космическим кораблем!

Сольсиньон превратили в тренировочный лагерь. Везде понатыкали заборов с колючей проволокой. Маленький вокзал утратил сходство со станциями Древней Земли. Пропали цветочные горшки и кот тэбби, которого братишка терпеть не мог: тот напоминал ему о раздавленном черном котенке. Они стояли там утром последнего дня, все трое: Серия Мау, брат и отец. Было сыро и ветрено.

– А когда ты выйдешь в отставку? – спросил отец.

Серия Мау торжествующе засмеялась:

– Никогда!

С этим словом сновидение начало таять, словно кто-то отключил свет. Когда свет загорелся снова, то озарил витрину лавки фокусника. Рубиновые пластиковые накладные губы. Ярко-оранжевые и зеленые перья. Белые шарфы, которые вылетят из шляпы живыми белыми голубями. Куда ни ткни, лежит заманчивая подделка, призванная одурачить и отвести глаза. Серия Мау некоторое время стояла перед витриной, но фокусник не появлялся. Стоило ей отвернуться, чтобы уйти, как негромко прозвенел колокольчик и чей-то голос шепнул:

– Доктор Хэндс, когда же ты явишься за мной?

Она изумленно огляделась: на пустой улице никого. Голос явно был ее собственный. Она проснулась и мгновение пребывала в уверенности, что над ней кто-то стоит, опустившись на колени, но в тот же миг вспомнила, что сама же выбросила Билли Анкера с Моной-клоном в тени газового гиганта. Мысль о таком дурном поступке лишь усиливала ее абсурдное самочувствие.

– Ну зачем ты мне позволила? – сказала она.

Человек на месте математички пожал бы плечами.

– Ты не готова была меня слушать.

– Верни нас туда.

– Не рекомендую.

– Верни нас.

«Белая кошка» отключила термоядерный двигатель и безмолвно, как заброшенный корабль, стала опускаться обратно через систему между газовыми гигантами. Курсокоррекцию она выполняла инкрементно, используя крохотные, но мощные поликремниевые двигатели на реакции горения пористых кремнийсодержащих соединений в кислороде. Тем временем детекторы элементарных частиц и сенсорные массивы, растянувшись во все стороны, как прожилки по листу, просеивали вакуум в поисках звена «Муара Кришны».

– Добавить мощность, – тихо командовала математичка. – Сбросить мощность.

То, что осталось от Серии Мау, нервно шевелилось в баке. Ей позарез нужно было добраться до Билли Анкера: в иной ситуации эту потребность можно было бы сравнить с физической. Помни она как, то губу бы закусила.

– Зачем я так поступила? – сказала она в пространство.

Теневые операторы молча покачали головами. «Рано или поздно что-нибудь такое случилось бы, так было предначертано», – напоминали они. В конце концов «Белая кошка» вернулась к планетенке и стала ее изучать. В перьях что-то двигалось. Может, местная форма жизни, а может, древние алгоритмы пыль перемалывают.

– Что там? – спросила математичка.

– Ничего, – сказала Серия Мау. – Спускайся. С меня хватит.

Билли Анкер и Мона лежали, наполовину укрытые длинной кобальтовой тенью. Мона уже умерла, ее длинные светлые волосы разметались по груди Билли. Он продолжал обнимать ее рукой за плечи, а другой рукой – ерошить волосы. В миг смерти она внимательно смотрела ему в лицо, а одну ногу закинула ему между ног, стараясь обрести последний покой. Следуя инструкциям древнего алгоритма (вирулентная пыль, которой внезапно подкинули новое сырье для бесконечного самоповторения, тихо сыпалась на любовников с нависающих структур), их клетки превращались в перья. Билли Анкер ниже пояса выглядел точно разукрашенный павлиньими перьями сатир. Мону преобразило до самой диафрагмы; груда чернильно-синих пыльных перьев неустанно шевелилась, разрасталась, трепетала и что-то странное вытворяла со светом.