Утка нахохлилась и посмотрела на Риту одним глазком-бусинкой.

– Лично мне выбор кажется очевидным, – добавила она.

Когда Майкл Кэрни проснулся, была глубокая ночь. Свет в комнате не горел. Слышалось чье-то тяжелое дыхание.

– Кто здесь? – резко позвал он. – Лиззи?

Шум прекратился.

Домик принадлежал его второй жене, Элизабет, которая в знак разрыва укатила обратно в Штаты. Обстановка тут была аскетическая: студия со скромной мебелью и паркетом соломенного цвета, кухня, похожая на камбуз, и спальня на втором уровне. Из верхних окон открывался вид на Кастельнау через Чизвик-Эйт. Растирая лицо ладонью, Кэрни поднялся с кресла и пошел наверх. Там было пусто: на разворошенную постель ложились полосы уличного света, слегка пахло одеждой Элизабет – этот запах словно продолжал его поддразнивать даже после ее отъезда. Он спустился обратно и включил свет. На спинке хиллсовской софы балансировала бестелая голова. Выглядела голова скверно, затасканно. Вся плоть лица словно утянулась на кромки щек, так что под серой кожей хорошо просматривались лицевые кости. Кэрни не понял, чья это голова и даже какого она пола. Завидев его, голова принялась нервно сглатывать и облизывать губы, словно ей не хватало слюны для артикуляции.

– Не могу тебе описать тщету и ничтожество бытия! – внезапно вскрикнула она. – Ты испытывал когда-нибудь подобное чувство, Кэрни? Доводилось ли тебе чувствовать, что вся твоя жизнь затаскана до дыр? Как, подобно этой протертой занавеске, с трудом скрывает она гнев, зависть и чувство провала, а равно гложущие себя амбиции и аппетиты, какие ни разу не осмелились себя явить?

– О боже! – выдавил Кэрни и попятился.

Голова презрительно усмехнулась:

– Начать с того, что занавеска сама по себе дешевая. Ты разве не так себя чувствуешь? Совсем как те занавески из какой-то оранжевой хрени, на которых аж мох вырос с того дня, когда их повесили, чтобы не снимать более.

Кэрни попытался что-то ответить, но обнаружил, что теперь уже у него пересохло во рту.

Наконец он промямлил:

– Элизабет занавесок никогда не вешала.

Голова облизала губы:

– Позволь мне кое-что тебе открыть, Кэрни: тебе не укрыться! За нею прячется твое смехотворно костлявое тельце, сорок с чем-то лет кривляется и позирует на публике, смеется и строит рожи (о да, Кэрни, строит рожи!), трясет своим длинным бердслеевским членом, и все затем, чтобы выделиться из толпы. Все это тщеславия ради. Но ты же не взглянешь за нее, не так ли? Стоит отдернуть занавеску – и тебя сожжет высвободившаяся после долгого заточения энергия.

Голова устало огляделась. Спустя пару мгновений она вопросила уже тише:

– Ты испытывал когда-нибудь подобное чувство, Кэрни?

Кэрни обдумал вопрос.

– Нет.

Лицо Валентайна Спрэйка словно бы осветилось внутренним флуоресцентным сиянием.

– Нет? – повторил он. – Ну как хочешь!

Он поднялся и вылез из-за софы, за которой сидел на корточках: энергичный мужчина лет пятидесяти, сутулый, козлобородый, с волосами оранжево-песочного оттенка. Бесцветные глаза его приобрели одновременно отсутствующее и упрямое выражение. Он носил коричневую флисовую куртку, которая была ему велика, узкие старые «левайсы», придающие бедрам искривленный и тощий вид, и походные ботинки «Меррелл». От него пахло самокрутками и дешевым виски. В одной руке, костяшки которой распухли от многолетней болезни или работы, он сжимал книгу. Удивленно взглянув на нее, он предложил томик Кэрни:

– Посмотри.

– Не хочу, – попятился Кэрни. – Не хочу.

– Ну и дурак, – сказал Валентайн Спрэйк. – Я ее тут с полки снял.

Он вырвал из книжки две-три страницы – Кэрни теперь видел, что это один из любимых Элизабет томиков издательства «Penguin Classics» в мягкой обложке, тридцатилетней давности, «Мадам Бовари», – и принялся рассовывать их по разным карманам плаща.

– Меня не волнуют люди, которые сами в себе разобраться не способны.

– Чего тебе надо?

Спрэйк пожал плечами.

– Ты мне звонил, – сказал он. – Ну, мне так передали.

– Нет, – возразил Кэрни. – Я попал на какой-то автоответчик, но сообщения не оставлял.

Спрэйк засмеялся:

– Оставлял, как же! Элис тебя запомнила. Элис по тебе сохнет. – Он деловито потер руки. – Как насчет чашки чая?

– Я вообще не уверен, ты ли здесь, – сердито зыркнул Кэрни на софу. – Ты сам хоть слово из сказанного понял? – И добавил: – Меня снова скрутило. В Мидлендсе, два дня назад. Думал, ты поможешь.

Спрэйк покачал головой.

– Ты уже знаешь, как тебе поступить, – предположил он.

– Валентайн, меня от этого тошнит.

– Ты бы завязывал, а? Не уверен, что ты теперь выйдешь сухим из воды, при любом развитии событий.

– Толку от этого больше нет. И не знаю, был ли вообще.

Спрэйк усмехнулся как-то неопределенно.

– Да нет, есть с этого толк, – сказал он. – Ты просто идиот. – И тут же поднял руку на случай, если Кэрни оскорбится. – Шучу-шучу.

Он минуту-другую продолжал улыбаться, потом добавил:

– Можно я закурю?

На внутренней стороне левого запястья у него имелась самодельная татуировка – слово «FUGA», нанесенное выцветшими от времени темно-синими чернилами. Кэрни пожал плечами и ушел на камбуз. Пока Кэрни готовил чай, Спрэйк поочередно нервно затягивался самокруткой и соскребал крошки табака, приставшие к нижней губе. Он выключил свет и с удовлетворенным вздохом дождался, пока домик заполнит сияние фонарей. В какой-то момент он проговорил:

– Ты знаешь, гностики ошибались. – И, когда Кэрни ничего не ответил: – С реки туман наползает.

После этого пауза довольно-таки затянулась. Кэрни услышал звуки двух-трех легких движений, словно кто-то снимал книгу с полки, а затем набирал воздуху в грудь.

– Ты послушай… – начал Спрэйк и тут же умолк. Когда Кэрни вышел из кухни, то обнаружил, что дверь домика открыта, а незваного гостя и след простыл. На полу валялись две-три книги в окружении вырванных страниц, напоминавших крылья. На пустой белой стене над софой яркий свет уличного натриевого фонаря спроецировал тень, имевшую форму исполинской клювастой башки. На птичью голову она совсем не походила.

– Господи! – вымолвил Кэрни, и сердце его так заколотилось, что он в буквальном смысле ощутил его удары в грудную клетку. – Господи!

Тень стала поворачиваться, словно обладатель ее, вымахавший в два часа ночи на два этажа над чизвикской улицей, хотел присмотреться к Кэрни. А может, что было бы еще хуже, это и вовсе не тень.

– Иисусе Христе, Спрэйк, оно здесь! – завопил Кэрни и сломя голову выскочил из дома. Он слышал топот ног Спрэйка по тротуару где-то впереди, но догнать его так и не сумел.

Центральный Лондон, 03.00

На льдисто-голубых дисплеях искрились фракталы, преображаясь в нечто, отдаленно сходное с покадровой замедленной разверткой движения в среде куда более ранних стадий эксперимента. Брайан Тэйт протер глаза и уставился на экраны. За его спиной царила тьма, пахнущая дешевой едой и холодным кофе. Котенок принюхивался к горке пластмассовых стаканчиков и упаковок из-под гамбургеров у ног Тэйта. Кошечка тихо сидела на плече физика, наблюдая с чем-то вроде дружеского соучастия за тем, как разворачивается на экранах перед ними математическое чудовище. Она то и дело протягивала лапку и нетерпеливо мяукала, словно привлекая внимание Тэйта к чему-то, что он упускал из виду. Она-то знала, где веселуха. Тэйт снял очки и положил на стол. Даже в таком замедлении он ничего не заметил.

Или почти ничего. В Лос-Аламосе, утомленный (сам бы он ни за что в этом не признался) постоянным трепом о физике и деньгах, он большую часть свободного времени сидел у себя в кабинете и переключал телеканалы, заглушив звук. Это помогало ему размышлять о выборе. О моменте выбора, который, как он полагал, можно с превосходной точностью зафиксировать в мгновении, когда одна картинка, сверкнув, сменяется другой. Если подобраться к точному моменту перехода, что же там обнаружится? Развлекаясь фантазиями о какой-то безвестной станции – ну всяко смотрибельнее бесконечных повторов «Баффи – истребительницы вампиров»,[11] – чья передача занимала бы эту щель с промежуточными моментами выбора, он даже пытался записать серию переключений каналов на видик и проиграть в покадровой развертке со стоп-кадрами. Это оказалось невозможным.