— Вот было бы замечательно — взять и уехать! Устроить романтическую поездку! — Наталья так ослепительно улыбнулась, что у меня закружилась голова.

«Какая она молодчина, — подумалось, — столько пережила и сохранила оптимизм». Обалдев от каскада ее улыбок, я не раздумывая согласился на «романтическую поездку».

Там же, в аэропорту, Наталья сходила в пункт «международки», позвонила тетке в Ленинград; потом мы подрулили к моему дому, я забрал все свои деньги — их должно было хватить на бензин и скромный обед в кафе, — прихватил для Натальи меховую куртку и развернул машину в сторону Ленинградского шоссе.

Дождь не унимался, но в машине было тепло и уютно. До Калинина Наталья рассказывала о своем НИИ, рассказывая, позевывала и закрывала глаза, но продолжала улыбаться, только ее улыбка уже не была такой лучезарной, как прежде — больше усталой, а временами и какой-то вымученной.

В Калинине, пока я заправлял бензином бак и канистру, Наталья пересела на заднее сиденье прикрылась курткой и уснула.

Погода приготовила нам сюрприз — некий коктейль из дождя и мокрого снега, дорогу покрыл гололед. Уже после Вышнего Волочка, не проехав и половины пути, я пожалел о своей авантюре; в понедельник на работе предстояла летучка, и в лучшем случае в Ленинграде мы могли пробыть не больше четырех-пяти часов; и главное, Наталья крепко спала. Я настроился на интересный разговор, на взаимное признание в симпатии, зарождающуюся любовь; был уверен — мы проговорим всю ночь, а в результате — в одиночестве крутил баранку, слушал как движок глотает бензин и считал километровые столбы; а тут еще погода безнадежно портила поездку. «Нашла сентиментальная муть, — подумалось. — Надо было остаться у меня, а на следующий день скатать в какой-нибудь ресторанчик… И черт меня дернул двинуть за семьсот километров от Москвы».

Потом я вспомнил, про ленинградского друга, которого давно не видел, представил нашу встречу… вспомнил, что в Эрмитаже открылась выставка Петрова-Водкина, и немного повеселел. «А Наталья просто устала, — заключил. — Все-таки она хорошая и отважная — запросто укатила со мной».

Мы въехали в Ленинград в одиннадцать часов утра. К этому времени погода разгулялась и выглянуло солнце. Наталья проснулась, помутневшим взглядом осмотрела улицы, улыбнулась и весело сказала:

— Так быстро доехали!

Я притормозил около дома ее тетки.

— Слушай, вначале я одна зайду, подготовлю тетю, — сказала Наталья. — А то последний раз у нее была с мужем, и она еще ничего не знает. Ты подожди, я скоро.

Отыскав телефонную будку, я набрал телефон друга. К телефону подошла соседка, сообщила, что «сосед у какого-то приятеля и будет только в понедельник… что передать?». Я снова сел в машину.

Прошло полчаса, час. А солнце припекало сквозь стекло; облокотившись на руль, я задремал. Проснулся — Наталья барабанит по стеклу и вся светится.

— Извини, что долго. Ничего не получилось. Тетка старорежимница. У меня и язык не повернулся сказать о разводе, — от Натальи попахивало вином и она выглядела чересчур возбужденной.

Мы заехали на выставку Петрова-Водкина, прошлись по Невскому, перекусили в кафе — пора было собираться в обратную дорогу. На автозаправке на последние деньги я залил бензин в бак и канистру и направил машину к выезду из города.

Уже вечерело. Шоссе было пустынным, транспорт автобаз по воскресеньям не работал, частники в гололед ездить не рисковали; встретились всего два-три грузовика-«дальнобойщика». Наталья откинулась на сиденье.

— Ты, пожалуйста, извини, но меня всегда укачивает в машине. Я подремлю немножко, а ты что-нибудь рассказывай. Я буду дремать и слушать, — на ее лице появилось подобие прежней яркой улыбки.

Меня тоже клонило ко сну, но я крепился.

Когда проехали километров пятьдесят, погода вновь испортилась — сверху посыпалась обледенелая крупа, и видимость резко ухудшилась. А потом вдруг я уловил какой-то стук в двигателе. Сбавил газ — стук пропал, но внезапно раздался страшный грохот — машина дернулась и встала. Я вышел, поднял капот — в поддоне зияла пробоина; стало ясно, сквозь нее вытекло масло — видимо, где-то ударила щебенка. Попробовал ручкой провернуть двигатель, но его заклинило намертво… Вокруг стеной стоял лес, сквозь деревья не проглядывало ни одного огонька, а сверху все сыпало и сыпало.

Закрыв капот, я сел в машину, закурил, стал прикидывать, что можно сделать: дождаться рассвета, когда пойдут грузовики, дотянуть на тросе до ближайшей автобазы и ремонтировать двигатель, но где взять деньги? И это займет не один день. Или утром отбуксировать машину в ближайшую деревню, на попутных добраться до железнодорожной станции, позвонить в Москву, чтобы выслали деньги, но за это время на тросе можно добраться и до дома…

Проснулась Наталья.

— Слушай, в чем дело? Почему стоим?

— Машина сломалась, Наталья. Плохи наши дела.

— Так давай чини. Мне завтра с утра на работу, у нас пропускная система, мне опаздывать нельзя.

— Чини! Здесь нужна мастерская, сутки времени и куча денег.

— Ну знаешь, я не могу ждать.

Она вылезла из машины, стала озираться. До этого ни одной машины не было, а здесь, прямо для нее, катит «Волга». Дверь приоткрыл военный в высоком чине; из салона слышалась музыка.

— Вы не в Москву?

— В Москву.

— Ой, пожалуйста! Прошу вас, довезите меня. Мне нужно…

— Садитесь, садитесь.

— Чао! — крикнула Наталья мне, махнула рукой и улыбнулась.

Только когда «Волга» скрылась за поворотом, я подумал, что Наталья могла бы оставить куртку — в «Волге» мощная печка, а в притихшем «Москвиче» стекла уже затягивались ледком. Поеживаясь от холода, я влез в машину, закурил — меня переполняла обида и злость, и не столько из-за поломки и предстоящих мытарств, сколько от неожиданного предательства: «Ну ладно, случилось непредвиденное, но Наталья могла бы доехать на „Волге“ до ближайшего поселка, дать телеграмму на работу и вернуться на попутной машине или попросить шофера „Волги“ позвонить в Москве в НИИ, но бросить меня одного со сломанной машиной, в глухомани, без денег!..».

С рассветом пошли грузовики.

— Что у тебя? — крикнул из кабины один шофер. — Движок полетел, говоришь? — он присвистнул. — Это, милок, дело долгое. В Чудово тебе надо пилить. Там переберут… Трос-то у тебя есть?

Я замотал головой.

— И у меня нет. Так что лови еще кого-нибудь.

Другой шофер вылез, осмотрел двигатель «Москвича», полез за тросом.

— Я-то здесь недалеко, километров через двадцать сворачиваю. Ну, давай цепляй.

Докатив до Чудова, я решил и дальше добираться на тросе. Помогли местные работники ГАИ — остановили попутную машину, и в полдень я добрался до Валдая.

Дальше меня тянул парень на самосвале. Валдай был в снегу, на дороге появились глубокие колдобины, «Москвич» кидало от одного ледяного желоба к другому — с каждым ударом на крыльях и днище оставались вмятины. Чтобы держать трос натянутым, приходилось работать тормозами — от напряжения затекли руки и ноги; наледь на лобовом стекле закрывала дорогу, и приходилось опускать боковое стекло и высовываться, но тогда лицо обжигал встречный холодный ветер, а из-под колес самосвала летела колючая ледяная пыль.

Ближе к Торжку, когда меня уже тащила транзитная «Колхида», колдобины превратились в снежное месиво, и только после Калинина потянулось чистое и сухое покрытие.

В Москве я очутился около полуночи.

Весь следующий день, вдрызг простуженный, я отлеживался в постели. Вечером появилась Наталья — привезла куртку. Она была как-то неестественно весела.

— Ну, как ты добрался? Хорошо? Я так и знала, — на ее лице появилась наигранная улыбка. — Слушай, ну когда мы пойдем в кино?

— Никогда, — хмыкнул я, глядя ей прямо в глаза.

Смешно, но в тот же вечер из Ленинграда позвонил друг художник.

— Что ж не предупредил заранее?! — закричал в трубку.

— Все случайно получилось.

— А я, понимаешь, день рождения у приятеля отмечал, — объяснил друг. — От души погудели. Девицы какие-то приходили и уходили. К приятелю даже приезжала одна ваша, столичная. На часик, представляешь? Отважная барышня. Наташей зовут.