— Чем шляться по стадионам после работы, занялся бы делом, выхлопотал участок. Сколько лет уже обещаешь построить дачу. Хотя бы времянку какую поставил. Член профкома и без участка, где это видано?
А Очкарик все подкручивал гайки, напевал.
— Они жить не могут друг без друга, — говорил Вадька.
Ну, а наш начальник Петр Иванович был мужик что надо — сверкающий вставными зубами, массивный верзила с прямой спиной, туша килограммов под сто. Лицо хитрое, глаза выпученные, не глаза, а линзы: все видел, все знал. А сачок — таких поискать.
Как-то всю нашу станцию послали на картошку в совхоз. Только явились, Петр Иванович сразу в район к первому секретарю:
— Дело пустяковое — надо три машины!
Выделили. В первое утро, не вставая с постели, он дал команду:
— Вы выезжайте на двух машинах. У меня что-то живот болит!
И на другой день болит, и на третий. Я чувствую, он темнит, и как-то утром брякнул:
— И у меня болит.
Он лежит демонстративно, с великой печалью, и я лежу. Все уехали, он метнул взгляд в окно, подмигнул мне:
— Ну как, прошел?
— А у вас?
— Давно. Давай вставай. Здорово ты меня с животом раскусил. На-ка пропусти пятьдесят грамм для согрева, восстанови пульс, да и деру отсюда… Никому не нужно здесь наше присутствие, толку от нас немного. Прикинь, а?!
Приехали мы на машине к пристани (деревня стояла на берегу Волги); подошел пароход, все выходят, объявляют: «Дальше не пойдет!». Мы заходим в кают-компанию, а там икра, коньяк…
— Ну, как живот? — подмигнул мне Петр Иванович. — Капитан-то мой кореш, прикинь, а?! Хочешь жить — умей вертеться… Кстати, как у тебя с деньгами? Смотри, а то подкину до получки.
Через год Петра Ивановича турнули из нашей шарашки, но он быстро устроился директором съемочной группы. Он напоминал локомотив, никогда не теряющий обороты. Как-то его встречаю — шествует при полном параде, обрюзгший, отяжелевший.
— Церковников снимаю, — говорит с несокрушимым спокойствием. — Тихая работенка, и никаких смет. Прикинь, а?! Сколько скажу, столько и отстегивают. И не вякают, а там у вас какие-то бумажки. Полыхаешь! Осточертело! Чего призывать, драть глотку?! Людям надо деньги платить; тогда и работа пойдет, и колымить не будут… А здесь спокойно. Дал команду, и все! Надо уметь жить. Шире смотреть на вещи. Ну и само собой, иметь рычаги. Прикинь!
С тех пор для меня два Петра: Петр Первый и Петр Иванович.
А турнули его из нашей конторы вот за что: как-то осенью прикатил на станцию фургон с какими-то чурками без накладных. Стоял фургон месяц, два. Петр Иванович и скомандовал:
— Вываливайте во двор!
Мы и перекидали их к забору. А зимой звонок из «Большого дома»: «У вас фургон с медными слитками, сейчас за ними приедет машина». Струхнул Петр Иванович не на шутку. Снег разгребаем, собираем чурки, а он все боится недосчитаться. А кому они нужны? Все нашли, одна к одной. Вот только упаковки уже не было, на ней Петр Иванович и подзалетел. Вместе с ним выгнали и дядю Ваню как прогульщика.
В соседнем боксе работал Генка, парень чужак. Шутка сказать — спец по электрооборудованию и не имел ни копейки! Он не подхалтуривал, все делал только по наряду и на совесть. Кое-кто его звал лопухом, а Вадька так просто искренне возмущался:
— Вот чудило! У него чердак поехал, все делает за здорово живешь! Над ним все ржут. В наше время надо быть бульдозером, а он размазня! Гнилые заходы… С его башкой можно стричь такую купюру, а он…
Как-то на станцию пригнали иномарку — ее зажигание нигде не могли починить — пойди разбери там, что к чему. А Генка покопался пару часов и сделал.
— Хороший аппарат, — только вякнул и, обращаясь ко мне, понес: — Машины у капиталистов — фантастика. Что и говорить, красиво гниют, черти.
Генка жил за городом, ходил в засаленных брюках и стоптанных башмаках, всегда с книгой под мышкой (он заканчивал вечерний институт); жил дико, все делал наперекор и держался особняком — вокруг него прямо был непроницаемый панцирь, но на помощь спешил первым. Долго я не мог к нему подступиться, потом все же нашел ходы — сказал, что раньше тоже подумывал о высшем образовании.
— Зря бросил техникум, — откликнулся Генка и предупредил: — Ты от Вадьки держись подальше, у него примитивная мораль. Рано или поздно погоришь с ним. Влипнешь в историю. Он-то выберется, у него связи, а тебе достанется. На станции есть еще пара рвачей. Я с ними из одного котла, но в их игры не играю, и тебе не советую, — и дальше, подхлестывая мое самолюбие: — Ты ж мозговой парень. Вернись в техникум, на вечерку.
— Ну и малый этот Генка, — продолжал недоумевать Вадька. — Совсем другой колер, даже кадров не имеет. Смехотура! Если б еще не поддавал, совсем был бы святым. Только в рамку. Но не поддавать у нас нельзя — не вписался в коллектив, скажут. У нас не выпить сто грамм после работы — преступление. Он не трус, и ослом его не назовешь, но меня считает чокнутым, потому что я волочусь за девчонками. Ну, не чудик? Нельзя сказать, что девчонки его не интересуют, но он относится к нем, как к товарищам, потому они и бросают его. Они, девчонки-то, ведь все с пороком… В прошлый год у него, правда, имелась девчонка — прилизанная брюнетка. Жутко ему нравилась, но так и не состыковался с ней. Все не признавался в чувствах — боялся, даст поворот. Волочил ей из своего пригорода цветы, морковь с ботвой — умора! И все страдал втихомолку. Раз десять направлялся к ее дому, чтоб признаться, и заворачивал с полпути…
Вадька распалялся все больше:
— Генку волнует разная бодяга: что травят природу, да последний кит барахтается у Антарктиды. Как-то ему говорю: «Давай общнемся, выступим с девчонками, юморные кадры есть». А он начал меня лечить: «Кадриться — занятие бездельников. Тебе бы только и держаться за девичьи зады. Лучше б в институт поступил. Ну есть у тебя машина, сделаешь квартиру, а дальше что? Только и будешь думать, как бы что затащить в квартиру». И чего канючит — никак в толк не возьму. Одним словом — гнилые заходы!
Все это Вадька высказал с жуткой обидой, Генкины слова задели его не на шутку.
Очкарик открыто восхищался Генкой:
— Крепкий ум и руки золотые. Все может. Сделать-то ведь все можно, если знаешь, как сделать. А он парень с крепкой базой и далеко пойдет, вот увидите. Я слов на ветер не бросаю. Он серьезный и не тратит время на разный треп, не то что некоторые пустозвоны, которые, понимаете, только языками чешут да хотят обогатиться за чужой счет… Жаль, уйдет от нас скоро. И как я без него буду, прям не знаю. Талант-то ведь ничем не заменишь…
Частенько после работы расслаблялись. За день наломаешься, надо снять усталость. Заходили в «Чайник» — пельменную, где винишко цедили из чайника. В том заведении дежурила бабка с сумкой — собирала бутылки; подсаживалась к нам, торопила:
— Допивайте скорее, — вынимала прямо изо рта.
Они, эти бабки, все забегаловки поделили меж собой — каждая орудовала в своей зоне. Бутылки, ясное дело, сдавали.
В «Чайнике» было неплохо, но выпадали овощные дни, когда совсем не было мяса. После такого ужина, ясно, силенок не прибавлялось.
Официантки нас встречали как родных. Одно дело сядут студенты, меню не изучают, берут только кофе и весь вечер болтают, а официантка страдает — ей нужен план. Другое дело — наша команда: пришли, сделали заказик как положено, из-под прилавка тетя Маша налила водки, и все довольны. Официантки нам говорили:
— Если посетитель заказал только кофе, он или сумасшедший, или проверяющий. А студенты все филоны: что за мужик, если не может подзаработать десятку? Еще хнычат, что здесь не играет джаз. А нам этого не надо. И вам не надо, правда? Так сидишь спокойно, потолковать можно, а то сипели бы разные выдувальщики. Как вон в тех кафе. А у нас тихо, спокойно и народ приличный. На свои трудовые пьет.
После работы отмывались в душе, но по четвергам совершали обряд: закупали бутылец и ковыляли в баньку. Там всегда стояла очередь. Сейчас ведь все умные стали, поняли — ванна ванной, это так, пополоскаться, а банька для здоровья, для души.
