Нора наморщила лоб:

— Ты считаешь, что меланхолия Деирдре как-то связана с ней? Неужели она сделала нашей дочери что-нибудь плохое?

Дуг покачал головой:

— Нет. Я так не думаю, по крайне мере, для этого нет никаких видимых оснований. Они ведь вполне доброжелательно общаются друг с другом.

И в самом деле, отношения между Деирдре и Бонни были непринужденными и дружескими. Они не избегали друг друга, что можно было бы сделать без труда, поскольку Бонни была много занята на кухне, а в остальном сама решала, какую часть домашней работы взять на себя, и не было никаких намеков или мелкой злости, когда они разговаривали друг с другом. Деирдре играла как с Намелок, так и с Либерти, что также говорило против того, что ее угнетает неисполненное страстное желание иметь детей.

— Если и были какие-то разногласия между Деирдре и кем-то из черных женщин, — продолжал Дуг, — то скорее с Амали. Тебе это не бросилось в глаза? Раньше они были, как две хохотушки, а сейчас я только и слышу: «да, миссис», «нет, миссис» и «Амали, ты не могла бы…» Они общаются друг с другом вежливо, но холодно. Вот с этого я бы и начал, то есть если ты хочешь поговорить с кем-то, не привлекая к себе внимания… Мы могли бы оказать давление на Амали, если она сама не скажет, что изменило ее отношение к Деирдре. — Он улыбнулся.

Нора шлепнула мужа своим веером. Они вдвоем как раз готовились к ужину, на который были приглашены некоторые члены церковной общины Виктора и Деирдре.

На этом ужине Нора стала понимать, что так угнетало ее дочь в Кап-Франсе. Высшее общество богатого города было скучным. Здесь было слишком мало людей возраста Деирдре и Виктора, с которыми молодая жена врача могла бы общаться.

На этот вечер они пригласили молодого учителя, который привел с собой свою благовоспитанную жену — бесцветное создание, которому уже с рождения было предначертано быть серой мышкой. Кроме нее, появился неженатый, как принято у католиков-папистов, священник со своей сестрой, которая, несмотря на то что ей было всего тридцать лет, выглядела удрученной и брюзгливой. Нора еще довольно хорошо помнила свои первые годы на Ямайке, когда каждое воскресенье ей приходилось терпеть общество преподобного Стивенса и его фанатично верующей молодой жены. За ужином в доме Дюфренов Нора скучала точно так же, как и ее дочь и муж, по крайней мере, до тех пор, пока разговор не зашел о Макандале и о покушениях на убийство. Эту тему затронул священник, а Виктор и Нора воспользовались возможностью расспросить о причинах, которые побуждали Макандаля совершать преступления.

— Говорят, что он повелевает обожествлять его, заставляет чествовать его, как Бога! — возмущенно заметил священник и так мрачно посмотрел на свою тарелку, словно лежащая на ней жареная курица склонялась к подобным кощунственным тенденциям. — Приверженцы Макандаля обязаны молиться на него. А он… он ведет свободный образ жизни… И якобы молодые женщины выстраиваются в очередь, чтобы… хм…

— Заниматься с ним распутством, — дополнила его сестра с покрасневшим лицом.

Дуг Фортнэм пожал плечами:

— А чего вы ожидали? Он — король в своем королевстве. Никто из них не ведет себя по-другому. Вспомните хотя бы Людовика Четырнадцатого. Может быть, люди Макандаля даже называют его «королем». Мароны на Ямайке величали свою предводительницу «королева Нэнни», а ее братья титуловали себя «кинг», то есть король. А обожествление…

— Тут замешано так много религий, — добавила Нора. — На маронов с Ямайки христианство имело сильное воздействие, потому что они изначально были потомками испанских рабов. Затем к ним присоединились вожди из племени ашанти с их культом духов-обеа…

— Здесь общины маронов частично состоят из потомков индейцев, — пояснил Виктор. — У них, очевидно, тоже есть свои шаманы.

— Языческие грешники! — вставила сестра священника и перекрестилась.

— Но зато, конечно, эти люди знают местные ядовитые растения, — сказала Нора. — Как продвигаются твои опыты, Виктор? Мне жаль мышей, но если симптомы совпадают, то к некоторым веществам, которые я привезла, существуют противоядия.

Зять и теща вступили в беседу, и на этот раз учитель и священник заскучали. Дуг между тем внимательно наблюдал за своей приемной дочерью. На Деирдре было прекрасное, тесно облегающее платье из блестящего шелка. Ее волосы, заколотые черепаховыми гребнями, ниспадали на плечи, украшенные цветами. На бледном, но не напудренном лице выделялись огромные глаза и чувственный рот. Она отличалась от остальных присутствующих здесь женщин, как колибри от воробьев или жирных голубей. У Деирдре не было ничего общего ни с сестрой священника, ни с женой учителя, и Дугу впервые бросилось в глаза, что черная кровь ярко отразилась на ее внешности. Собственно говоря, удивительным было то, что этого пока никто не заметил.

Деирдре не обратила внимания на то, что отец наблюдал за ней. Она полностью сконцентрировалась на своем муже и изо всех сил старалась проявить интерес к тому, о чем он говорил. Однако ее взгляд время от времени уходил в сторону, терялся в вечернем небе над верандой, на которой они ужинали, и, казалось, вместе с облаками стремился на восток. Деирдре явно старалась наладить отношения с Виктором, и Дуг не мог бы сказать, что она больше не любит своего мужа, однако страсти у нее явно не хватало. Что-то угнетало Деирдре, в ее глазах читалось желание быть в другом месте, делать что-то более волнующее, чем сидеть во главе скучного застолья. Что-то, должно быть, разбудило в ней тоску по более насыщенной жизни.

Норе было нетрудно создать ситуацию, в которой она без помех могла доверительно поговорить с Амали. Виктор проводил прием больных, Деирдре выехала на конную прогулку со своим отцом, а остальные слуги выполняли свои обязанности где-то в доме. Амали с готовностью воспользовалась предложением Норы сопроводить ее на рынок к площади перед церковью. Она оставила Либби на повариху и Бонни и с удовольствием взяла с собой корзину для покупок и зонтик от солнца.

— Его ты можешь оставить здесь. — Нора засмеялась и указала на шелковый зонтик. — Я неисправима. Ты ведь знаешь, дома я тоже не пользуюсь зонтиком…

Когда Нора передвигалась по собственной плантации, она предпочитала защищать от солнца волосы и кожу лица традиционным тюрбаном черных женщин — это был наряд, в котором она, конечно, не имела права показываться перед другими плантаторами, и об этом тем не менее шептались во всем Кингстоне. Сегодня же Нора надела шляпу с широкими полями, которая очень ей шла и прекрасно гармонировала с ее светлым летним платьем, расшитым пестрыми цветами. Вполне довольная собой, она заметила, что ее все еще провожают взглядом многие мужчины, когда она в сопровождении Амали исследовала переулки вокруг базара Кап-Франсе.

Амали тоже вызывала интерес у мужчин. Черные и смуглые торговцы и извозчики шутили и восхищенно свистели ей вслед. Чернокожая служанка выглядела прекрасно в своей красной юбке, белой блузке и ярко-красном тюрбане, которым украшала свои волосы. Из-под него выглядывали огромные пестрые креольские серьги — Амали специально для них проделала дырочки в ушах. Она была очень красивой молодой женщиной с блестящими глазами. Казалось, Амали не слишком печалилась из-за того, что ее брак распался.

Наконец Нора решила, что пришло время заговорить о деле.

— Куда же переселился твой Ленни? — спросила она у Амали.

Обе женщины наполнили свои корзинки папайей и кислыми фруктами, которых Нора не знала, а Амали называла «коросоль»^[39]. Сок этих фруктов являлся основой освежающего напитка. Нора подумала о том, чтобы привезти Адвеа несколько таких колючих фруктов или даже пару саженцев для огорода.

Амали пожала плечами и презрительно скривила рот:

— Он шляется в порту, миссис, и живет в какой-то забегаловке. У него есть новая женщина, проститутка, если вы меня об этом спросите. Приличные люди не занимаются этим там, где работают. Только подозрительный народ… Цезарь тоже все время туда бегал… Меня не удивит, если пираты чувствовали себя там как дома, когда бывали здесь…