Бомбардировщики, пролетев над немецкими позициями, сразу начали снижаться и нас посыпались бомбы. Кругом грохочут взрывы, летят комья земли. Я вжался в свой окопчик настолько, насколько смог. И вдруг в спину мне удар. Я думал - всё! Прошло несколько секунд, но я живой. Осторожно выглядываю из своего окопа, а из соседнего скалит зубы грязная морда моего соседа. Оказывается, он шутил и бросил в меня ком земли. Смешно было потом.
В этот же день, через несколько часов (или минут), я первый раз увидел в деле советскую авиацию, когда она наносила массированный удар.
Вначале появились краснозвездные штурмовики ИЛ-16 (их было много – пятнадцать или двадцать) и они начали обрабатывать передний край немцев, которые полчаса назад так аккуратно обозначили ракетами свой передний край.
Мы все вылезли из окопов, стояли в полный рост и кричали «Ура!». Потом началось наше наступление. К счастью, мы шли во второй цепи наступления. Там я видел знаменитый немецкий пикирующий бомбардировщик Юнкерс-88. Самолет спикировал на танк, и его бомба попала прямо в танк, после чего танк раскололся как орех. Большой кусок брони танка, размером, примерно, два на полтора метра воткнулся в землю ребром и остался там торчать. При этом он рассек пополам лежащего на земле солдата, видимо из нового пополнения, так как он был в новенькой гимнастерке и брюках и в кирзовых сапогах (мы то были в ботинках с обмотками).
Потом у нас были ночные марши, один из которых кончился для меня ранением.
Ранение
Ранило меня около деревни Казачья Лопань, недалеко от Харькова, 10 августа 1943 года.
Все это произошло уже после Курской битвы, когда мы, прорвав немецкий фронт, победоносно шли пешком по украинской грязи прямо в западню к фрицам. Потом, когда меня ранило, под Харьковом была кровавая баня, о которой можно рассказывать, только приняв сто грамм. Так что рассказ этот будет в другой раз.
Мы шли ночью (южная ночь – тёмная) по проселочной дороге и вдруг с двух сторон по нам начали стрелять пулеметы. Оказывается, немцы врыли в землю два подбитых танка по обе стороны дороги и одновременно, с двух сторон, открыли огонь по колонне.
Я был в орудийном расчете 45-мм пушки, у неё щит, примерно, полтора метра. Мы залегли позади пушки, к нам стали подползать другие солдаты. Так мы защищались от вражеского огня. К утру мы отошли на опушку березовой рощи, развернули там орудие, отрыли окоп по всем правилам, то есть отрыли один для орудия и два боковых окопа, один для снарядов, второй – для укрытия солдат. Ездовой с лошадью и передок находился сзади нас, в овраге. Вдруг из-за холмика, со стороны немцев появился танк, который открыл по нам огонь. Мы в ответ начали стрелять по нему из пушки. Но пушечка маленькая, 45 мм – это маленький снаряд.
Но я же наводчик! Сделал два выстрела из пушки и попал в гусеницу. Тогда танк стал боком отходить за холмик. Сержант оттолкнул меня от пушки и тоже выстрелил ему вдогонку. Эта стрельба оказалась последней для нас.
Немцы засекли нашу пушку и стали стрелять из минометов. Одна мина попала в ящики со снарядами и всех нас вывела из строя. Командир взвода упал с расколотым пополам черепом. Я получил удар по ноге и спине, перевернулся в воздухе и ударился грудью о березу. У сержанта перебило руку. Остальные, наверное, погибли. Остались в живых двое раненых - я и сержант. Кроме того, был еще ездовой с лошадью в овраге.
Осколок ударил меня в правую ногу выше лодыжки, но на счастье обмотка сползла и осколок пробил все витки обмотки, что ослабило его удар, но когда я его взял в руку он был горячий. И вокруг раны на ноге был пузырь от ожога. Болела спина и гимнастерка была в крови. Но я был на ногах, хотя очень болела грудь от удара об дерево. У сержанта была перебита рука, мы ему завязали рану перевязочным пакетом, подобрали свои автоматы ППШ и поковыляли вниз в овраг.
В овраге нас встретил заплаканный ездовой. Недалеко стояла полевая кухня нашего батальона. Первый раз за всё время повар сварил для нас рисовую кашу с колбасой из американских больших банок. Повар тоже плакал: «Кормить некого».
Поев каши, мы пошли искать полковой медпункт. К деревьям были прибиты указки: куда идти в ПМП (полковой медицинский пункт). На пути нам попался медпункт другого полка, но поскольку мы были с оружием, то нас туда приняли. Причем объяснили, что «чужих» раненых без оружия они не принимают. Там нам перевязали раны и отправили на ДМП (дивизионный медицинский пункт – медсанбат). Точно не помню как мы туда добрались, но мне кажется, что мы дошли до медсанбата пешком, так как машин там не было, пройдя, приблизительно, два километра.
ДМП представлял собой ужасную картину. На открытой местности с редкими кустиками стояло несколько больших палаток. Вокруг них лежали сотни раненых. В небе кружили немецкие самолеты. Раненые стонали, кричали, а некоторые уже молчали. Потом, когда я учился в военно-медицинской академии, то узнал, что Пирогов, основатель военно-полевой хирургии, писал, что оказывать помощь в первую очередь необходимо не тем, кто громко стонет, а тем, кто молчит, то есть более тяжёлым раненым. Но я был на ногах и поэтому ждал очереди довольно долго. Когда я вошёл в палатку, врачи в окровавленных халатах обрабатывали большую рваную рану на ягодице раненого и говорили солдату, лежащему на столе, что он, наверное, удирал, раз его ранило в жопу.
Осмотрев меня, хирург написал на «карточке передового района» слово «эвако». Поскольку кроме ранения ноги, у меня была небольшая рана под правой лопаткой, то они решили, что у меня проникающее ранение грудной клетки - а это серьезно, и поэтому отправили в тыл.
Как потом оказалось, ранивший меня осколок остановился около ребра, где он и находится до сих пор. Даже потом, в госпитале, врачи не обнаружили этот осколок и у меня в справке о ранении было написано «касательное ранение правой половины грудной клетки». Но благодаря этой ошибке врачей я был с фронта оправлен в тыл и, поэтому, остался жив.
Из медсанбата нас грузовиками отправляли в эвакогоспиталь в город Старый Оскол. В кузове грузовика лежали трое лежачих раненых, а у бортов на корточках сидели ходячие и я, в том числе. По пути нас обстреливали немецкие самолеты и мы останавливались в деревне. В Старом Осколе я был 2 дня, затем нас погрузили в товарные вагоны и мы доехали до станции Мичуринск, где было много госпиталей, потому, что в Мичуринске располагалась госпитальная база фронта.
Там нам раздали на руки документы и приказали садиться в грузовики, которые развезут раненых по госпиталям. Здесь я совершил поступок, о котором позже старался никому не рассказывать.
Еще в вагоне я познакомился с тремя солдатами из Арзамаса. Один из них подговорил нас не садиться в машину, которая должна будет везти раненых, а, получив на руки документы, сбежать в Арзамас, где тоже были госпитали. Мы так и поступили и, нырнув под вагоны, нашли товарняк, который шёл в сторону Арзамаса. Мы проехали два дня и две ночи на платформах и на вторую ночь прибыли на узловую станцию Арзамас II (была ещё не узловая станция Арзамас-1).
Пройдя через весь город, поскольку наш дом находился на противоположной стороне города, я подошёл к дому 39 по улице Володарского. Я принялся стучать в окно и калитку. Дело было в августе, окно во двор было открыто.
И я кричу:
- Мама, папа!
Мама проснулась, и я слышу, что она будит отца:
- Файтл, Милик гекумен![4]
Отец её говорит:
- Ду бист гор Мишуге геворден.[5]
Я кричу:
- Папа, это Милик.
Папа выскочил в окно прямо в белых кальсонах (так тогда спали) и открыл калитку.
Надо признаться, что я несколько месяцев не писал домой - дурак был, наверное, поэтому потом у мамы была гипертония и инфаркт. Хотя у нас не было ни бумаги, ни карандаша, но, самое главное, не было ума, чтобы думать о родных. Никто тогда не писал писем. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь в тех условиях писал письмо.
