Но он поступил. И вот, когда он уже учился на втором курсе, при переходе из одного здания в другое, на пропускном пункте у курсантов проверяли пропуска. Контролером был солдат срочной службы, он хотел взять в руки пропуск Саши, но Саша вырвал у него свой пропуск и обозвал его «салагой». Однако солдат успел прочитать фамилию и доложил начальству. Моего сына Сашу вызвали к факультетскому начальству, дали нагоняй и лишили зимнего двухнедельного отпуска. Вот тут-то и проявилась его незрелость. Он написал рапорт, что хочет уйти из Академии. Об этом узнал мой брат Илья, живший в Петербурге. Он позвонил мне в Гродно, и я тут же поехал в Питер. Стоило большого труда и слез (моих) уговорить его не подавать рапорт. Чтобы было с ним, если бы его отчислили из Академии? Он должен был бы пойти солдатом в войска. Прощай образование, прощай институт! Вот что могла бы сделать с его судьбой мальчишеская заносчивость!
В этом возрасте родители должны иметь огромное влияние на своих детей. Но, к сожалению, сейчас юноши и девушки не очень-то слушают советы старших!
Прощание с детством
Мои родители не были людьми образованными и грамотными.
Отец окончил один класс ЦПШ. Это была не Центральная Партийная Школа, как, может быть, думают некоторые, а, всего лишь, церковно-приходская, где детей учили грамоте. Отец по-русски писал плохо, а мама, окончив два класса ЦПШ, уже неплохо писала по-русски и много читала. Мои родители свою цель в жизни видели в том, чтобы дать детям образование, чего они сами были лишены.
Недавно читал воспоминания, автор которых вспоминает, как в голодные годы, годы коллективизации, бедные родители своих детей распределяли по родственникам, на обеды. Точно так же было и у нас.
В 1932-34 годах было очень голодно, нечего было купить, да и денег не было, так как папа часто болел и не всегда мог работать. Уже потом, будучи врачом, я понял, что у него болезнь, которая называется циклофрения. У человека, больного циклофренией, периодически наступают периоды угнетения, раздражительности. От таких симптомов, проявляющихся у отца, страдала, в первую очередь, мама. А в период ремиссии он был очень хороший и добрый человек. Но жили мы бедно, за исключением периода НЭПа в 1926-29 годах, а все остальное время бедствовали.
Во время НЭПа мы, наверное, жили хорошо, так как у родителей был двухэтажный дом, была мебель, было несколько комнат и, так называемая зала, с роялем и хрусталём. Во дворе была корова, а внизу жила домработница. Но это все продолжалось недолго и я плохо помню это время, так как мне было тогда года четыре или пять. А потом у нас началась нищета. Мы тогда сбежали в Нижний Новгород. Вначале мы жили у моей тёти в Канавино – это очень грязный район Нижнего Новгорода, где тогда жили татары и евреи. А потом вновь вернулись в Арзамас.
У нас дома в Арзамасе была одна большая комната, в ней стояла русская печь и большой стол. Еще была печь «голландка» (круглая), для отопления. В доме была сооружена перегородка, но неполная, то есть - не до потолка. За перегородкой стояла двуспальная кровать родителей и кровать для меня. Остальные трое детей и бабушка жили большой комнате и спали, наверное, на полу, так как кроватей в доме не было. Еще у нас была одна широкая русская лавка вдоль стены под окнами.
В семье у нас было четверо детей: старший брат Илья, сестры Лиля и Рита, а я был самый младший. В голодные годы мне было 8 лет, Рите - 10, Лиле - 16-17, а Илье – 14. И мы ходили обедать к папиным братьям. Я ходил к дяде Лёве Осиновскому. У него с отцом были натянутые отношения, поскольку он и его родня упрекали отца в бедности. Но папа часто болел, не мог работать в полную силу и я думаю, что причиной нашей нищеты была болезнь отца.
Но все мы, я, мой брат и сестры, получили образование. В этом я вижу заслугу Советской власти, потому что все смогли учиться и получить образование бесплатно.
Поскольку мы жили бедно, у нас не было хорошей одежды, да и купить ее было негде. Я часто ходил в штанах, которые мне доставались после старшего брата, а на штанах уже были заплатки. До 10-го класса я ни разу не носил новый костюм. Но, тем не менее, мы все считали, что живем в счастливой стране.
Почему-то я был активным в общественной жизни школы. Когда я был пионером, то меня избрали председателем совета отряда, а когда комсомольцем - секретарем комсомольской организации школы. Потом, когда я стал врачом и офицером, меня всегда избирали секретарем партбюро управления части, а затем и госпиталя.
Мне теперь горько вспоминать с каким рвением я вел кружок по изучению биографии Ленина с малограмотными санитарками, или вел с врачами занятия по научному атеизму. Вот такова была наша жизнь.
Школу-десятилетку я окончил в 1941 году, за 15 дней до начала войны. Мне тогда было 17 лет и в армию меня не взяли, зато послали рыть щели. Щели – это такие земляные канавы для укрытия людей от вражеских авиационных налетов. Когда диверсанты взорвали в Арзамасе электростанцию, то я работал на её восстановлении.
В 1941-1942 годах фашисты далеко продвинулись на восток, и Арзамас вошел в прифронтовую зону. Когда немецкие самолеты летали бомбить город Горький (Нижний Новгород), то они пролетали над Арзамасом. В городе начинали выть сирены и объявлялась воздушная тревога. Помню случай, когда во время ночной тревоги мама вывела всех нас, своих детей, во двор и закричала: «Дети, все ко мне, умрем вместе».
Мой старший брата Илья еще до войны был призван в армию и успел в 1940 году поучаствовать в освобождении Литвы. В Арзамасе оставались мои родителя, сестра Рита, я и старшая сестра Лиля, которая с маленькой дочкой Танечкой эвакуировалась из Москвы.
В сентябре 1942 года меня призвали в армию, и с тех пор в Арзамас я приезжал только к родителям и на лечение после фронтового ранения.
Часть 2. От курсанта до сержанта
Начало военной службы
В армию меня призвали в сентябре 1942 года и отправили в Горьковское училище зенитной артиллерии. Так и выстроилась моя биография: сперва зенитчик и артиллерист, а затем, после войны, военный врач.
Учиться в этом училище пришлось мало, так как Горький бомбили каждую ночь, и мы стреляли из зенитных пушек «по площадям», то есть, стреляли, не видя куда летит пущенный нами снаряд. Это было что-то вроде заградительного огня. Вместо армейских казарм, жили мы непосредственно на огневых позициях, в землянках.
Горьковское училище я не закончил, как потом оказалось - к счастью. А не закончил я его по очень оригинальной причине.
Мой отец работал, естественно, закройщиком в сапожной артели. Через пять дней после моего прибытия в училище, когда я еще всего боялся, меня вдруг вызвали к командиру дивизиона майору Зайцеву. Майор для меня был так же далеко, как господь Бог. Зайцев был высокий, с усами, в петлицах носил две шпалы. Начал он издалека, откуда я, где живут родители? А когда я сказал, что отец работает в сапожной артели, он попросил сделать жене туфли. «Сейчас с обувью так трудно», - пояснил он. А для себя командир дивизиона попросил хромовые сапоги. Я тогда написал отцу письмо (телефонов же ни у кого не было) и передал ему просьбу майора. Отец написал в ответ, что они шьют только армейские ботинки, и в артели даже кожи подходящей нет, но если мне надо, то он достанет, хотя это будет дорого.
Через два месяца после этого разговора, когда мы уже выехали на огневые позиции, меня с батареи вызывают к телефону в штабную землянку. Звонит сам «тридцать восьмой». Вся батарея, как сказали бы теперь, «встала на уши». «Тридцать восьмой», а это был майор Зверев, спросил как насчет его просьбы? В свои 18 лет я еще не понял глубины его вопроса и ответил, что сейчас невозможно выполнить заказ, так как нет кожи, нет условий и очень дорого.
