В те времена, когда  я еще был подростком,  обстановка в нашем городе была такая, как будто мы жили в старой Руси.

По улицам Арзамаса ходили нищенки, они стучали в окна и просили «подайте Христа ради». Мужики и бабы из окрестных деревень все ходили в лаптях. Я помню как босоногая баба, войдя в город, села на лавочку (а наш дом был на окраине), и надела новые лапти, которые до этого висели у неё через плечо на веревочке. Думаю, что она  шла молиться в собор. А по воскресеньям в Арзамасе был такой красивый перезвон церковных колоколов, какие теперь только в кино или по телевизору можно услышать.

Другой традицией русского города Арзамаса была драка улицы на улицу. Компании парней, в основном подростков, ходили по улицам и думали, как сказал бы в Одессе писатель Бабель: «Об дать кому-либо  в морду».

Я тоже порой становился жертвой уличных компаний. Как-то  иду по улице, а навстречу толпа ребят. Они окружили меня,  и кто-то из них сказал: «Этот парень не с нашей улицы» и тут же все кинулись меня бить. Мне же оставалось, лежа на земле, только прятать голову от их ударов. А потом один из них меня узнал и говорит:  «Это же Милька из нашей школы». Драка тут же прекратилась и меня отпустили.

В Арзамасе молодые ребята нередко объединялись в компании, как тогда говорили «хулиганов». Они курили, матерились, все время сплевывая сквозь зубы, а в школе всегда сидели на задних партах. А у нас в классе учились две девочки, которые были «их».

Однажды эти арзамасские хулиганы устроили на меня настоящую облаву.

Я тогда учился в десятом классе и на комсомольском собрании нашей школы сидел сзади и разговаривал с девочкой шестнадцати лет, которую звали Марта Титова и которая, как я знал, принадлежала компании таких ребят.

К концу собрания ко мне подошла другая девочка и шепнула, что меня собираются бить за то, что я сидел и разговаривал с Мартой Титовой. И я тогда ушел с собрания и боковыми улицами и переулками благополучно дошел домой.

А с этой Мартой тогда же случилась история, довольно необычная для тех времен, да и сейчас такая история породила бы, наверное, массу пересудов.

Марта была красивая девочка и одевалась очень хорошо, что удавалось далеко не всем. Её отец был ректором единственного в городе института (педагогического). Этот институт, кстати, закончил и мой брат.

Несмотря на зрелый шестнадцатилетний возраст  и то, что мы учились уже в старших классах, сексуальных скандалов у нас не было, видимо «сексуальная революция» тогда еще не наступила. Но Марта была исключением и гуляла в парке с каким-то лейтенантом, что для девочек в довоенные годы было большим шиком. Влюбленная парочка оставалась в парке до темноты, то есть  до закрытия парка, чтобы совокупляться  на траве.

Но, совокупившись  под садовой скамейкой,  разъединиться они не смогли, потому, что, как тогда говорили, они «склеились», а по-научному, у Марты произошел спазм мышц промежности. И вот в такой позе они пролежали какое-то время, пытаясь разъединиться, потом Марта начала кричать о помощи, пришел сторож и вызвал скорую помощь, которая в таком виде их и отвезла в больницу. Весь город узнал подробности произошедшего со слов нашей соседки, которая работала в этой же больнице. Лейтенант, попав в больницу, молчал и прятал свое  лицо, а Марта с обаятельной (соседка сказала, что  с «наглой» улыбкой») объяснила, что они недавно поженились и дома нет условий для совместной жизни, что в то время в было вполне естественно, поэтому так вот случилось.

Когда их в больнице разъединили, то лейтенант сбежал, а Марта с кровотечением осталась в больнице. Четыре дня она не ходила в школу, а потом пришла с приветливой улыбкой, как ни в чем не бывало. Вот такая школьная история вспомнилась мне^[1].

Неудавшийся артиллерист

17 лет мне исполнилось 17 июня 1941 года, за 5 дней до начала войны.

В тот год я окончил 10 классов и получал аттестат зрелости. Само название этого документа подсказывает, вроде бы, что уже пора, уже можешь принимать зрелые решения. Но до зрелых решений еще, как оказалось, было очень далеко.

Незадолго до начала войны я через арзамасский военкомат послал документы в Севастопольское училище береговой обороны, так как очень хотел быть артиллеристом. Артиллеристом был мой старший брат Илья, но, в отличие от него, я хотел ходить в морской форме, а не в обыкновенной зеленой, которую носили сухопутные артиллеристы. Но 22 июня Севастополь уже бомбили, и в военкомате мне сказали, что в Севастополь на учебу послать не могут.

Тут в мою судьбу вмешался отец. Он узнал в военкомате, что  в мои 17 лет, когда в армию  еще не брали, можно поступить учиться в Ленинградскую Военно-Медицинскую Академию.

И я поехал в Ленинград поступать в Военно-Медицинскую Академию. Был июль 1941 года. По дороге в Ленинград я сдружился с ребятами, которые тоже ехали туда поступать. Поступающим надо было сдать пять экзаменов: сочинение, русский язык (устно), физику, математику, химию. Может быть, ещё что-то надо было сдавать, но я не помню – всё же  более шестидесяти лет прошло с тех пор.

Все мои земляки дружно получили двойки и им отказали в приеме в военно-медицинскую академию, зато им предложили поступить в Первое ленинградское артиллерийское (!) училище.  Я же, получив на четырех экзаменах одни пятерки, для поступления в академию  должен был сдать ещё только одну химию, которую я знал, как пять своих пальцев.

Но моя мечта была – стать артиллеристом! Кроме того, я видел, что академия готовится к эвакуации, а ее слушатели ходят с толстенными учебниками. Перспектива зубрить науки в тылу, когда Родина воюет, меня вовсе не радовала. И я пошел в учебный отдел академии и заявил, что не хочу поступать в академию, а хочу учиться в артиллерийском училище.

Мне, конечно же, отдали документы и со своими новыми друзьями я пошел поступать в Первое артиллерийское училище.

Первое, что я увидел там, были  лошади. Оказалось, что артиллерия Красной Армии до сих пор была еще на конной тяге. Тем не менее, я бодро пошел с ребятами в штаб училища, но уже  через полчаса вышел оттуда не солоно хлебавши. Оказывается, в артиллерийское училище  принимали с восемнадцати лет, и меня отправили домой, в Арзамас.

Может быть, я и мог тогда вернуться  в Академию, но мне, семнадцатилетнему, тогда  это даже в голову не пришло. И я поехал домой.

Возвращаться в Арзамас было сложно, так как Ленинград уже был частично блокирован. Наш поезд шел семь суток через Рыбинск, потом через Горький. Поезд шел, по ночам, а днем отстаивался в лесах. Вот так закончилась моя попытка стать артиллеристом.

Я потом расскажу, как все-таки попал в Военно-Медицинскую Академию и, закончив ее, стал врачом. А сейчас, для иллюстрации необоснованных поступков семнадцатилетних подростков расскажу, что сделал мой сын Александр в таком же возрасте.

Заканчивая десятый класс и будучи кандидатом на получения медали, он за компанию со своими одноклассниками записался для поступления в Рижское училище ракетных войск. К ним в школу зимой 1968 года приехал вербовщик из этого училища, который отбирал ребят, и, в первую очередь,  старался агитировать тех, кто имел отличные оценки по математике. Я уже был подполковником,  бывал во многих войсках, и знал, что служба ракетчиков в лесу, вдали от города, неинтересна офицерам и грозит моему сыну большим разочарованием. Тогда  я  решил своего сына  отговорить от поступления в ракетное училище^[2].

Я пошел в военкомат, где у меня были знакомые. Один подполковник из областного военкомата посоветовал поступать Военно-Инженерную Академию им. Можайского (она потом стала академией космических войск). В «Можайку» принимали  ребят с 17 лет, а экзамены были в июле, за месяц до экзаменов в обычном гражданском ВУЗе.

Мы на семейном совете решили, что он как еврей, может быть не принят в ракетную академию и заготовили ему 2 экземпляра документов, чтобы в случае неудачи при поступлении в академию  в июле он мог поступать  в гражданский институт в августе.