Один раз, по пути к железной дороге, мы ночевали в разбитой деревне, где из сохранившегося дома был организован обогревательный пункт.  В доме топилась печка, было тепло. Туда набились солдаты и спали прямо на полу. Но нам грязным и вшивым это не подходило, так как в тепле вши ползали по телу и мы  начинали чесаться. Многие, в том числе и я, вышли во двор и там легли по привычке  спать. А было мне тогда восемнадцать  с половиной лет. Сейчас это даже трудно представить. Позднее, в июне-июле 1943 года, когда началось наше наступление, то в брошенных немцами окопах и блиндажах мы видели топчаны с перинами, ранцы с хлебом (!), который мы не видели несколько месяцев, причем хлеб у них был в упаковке и не черствый, видели шоколад, кофе и шнапс. Но больше всего, кроме перин и хлеба, нас поразило шелковое белье. По-видимому, в шелковом белье  вши не заводятся.

На пути, по которому мы шли к железной дороге,   был организован обмывочно-дезинфекционный пункт, где мы помылись, свою одежду «прожарили» в камере, и, кажется, нам выдали тогда чистые рубашки и кальсоны. Баня был оригинальная.  В лесу стояла  большая палатка, в которой находилась  раскаленная докрасна печка, сделанная из металлической бочки. А рядом стояла установка ДДК (дезинфекционно-душевая камера),  которая давала горячую воду для мытья. Здесь же были  и были дезинфекционные камеры. В палатке было тепло, на полу лежала солома, а поскольку под ней был снег, который от тепла растаял, то мы стояли по щиколотку в воде.

Когда мы добрались до железной дороги, началась погрузка в эшелоны. Дивизия наша сумела разместиться  в одном эшелоне, хотя раньше их было три. Столько людей дивизия потеряла при попытке прорвать снаружи блокаду Ленинграда.

Не все солдаты стремились попасть на фронт. В нашем полку солдат, или, как в то время говорили – красноармеец, будучи на посту учинил себе самострел, чтобы не попасть на фронт. Он отстрелил себе пальцы на руке, решив, что лучше трибунал и тюрьма, чем гибель на фронте. Но он, как я сейчас думаю, он был психически нездоров.

Мы же вновь ехали на войну, и у нас не было другого желания, кроме победы над врагом. Откуда-то появилась наша 45-мм пушечка. Её погрузили на открытую платформу, а поскольку я был наводчик, то должен был находиться около нее.  Было уже тепло, наступил май, так что на платформе я не замерзал. Но во время погрузке я снял автомат ППШ и положил на землю, а кто-то его украл. Номер этого автомата был записан в красноармейской книжке, которая до сих пор хранится у меня. Я тогда получил нагоняй от командира взвода и приказ: «Где хочешь, но чтобы автомат у тебя был!».

На нашей платформе рядом с пушкой, для прикрытия эшелона от вражеской авиации расположили зенитный пулемет. И вот ночью я увидел, что весь пулеметный расчет спит, а автомат одного из бойцов расчета висит на пулемете и раскачивается на ходу поезда. Я снял чужой автомат, разобрал его на детали и спрятал в зарядный ящик пушки, под снаряды. Это называлось солдатской находчивостью. Утром у пулеметчиков был шум. Мой командир догадался и тихо сказал мне: «Молодец!».  С этим автоматом я потом был ранен и сдал его в полковом медпункте чужого полка, куда без оружия чужих бойцов  не принимали.

В это время как раз ввели погоны, мне присвоили звание  младшего сержанта и я получал погоны полевые с голубым кантом (воздушно-десантные войска!), на которые  поперек нашил две красные сержантские лычки.

А везли нас, оказывается, в Курскую область, на Курскую дугу.

Курская дуга

Когда мы прибыли в Курскую область, на фронте шла позиционная война.

Ни одна из сторон не наступала. Наши войска еще только готовились наступать и войска двигались к боевым позициям множеством потоков.  Во время движения боевых частей часто раздавалась команда  «воздух», и тогда все разбегались и ложились на землю. От самолетов было нелегко прятаться, потому что  Курская область – это степи, и только кое-где на холмах росли деревья, тогда это называлось лесостепь. Иногда в небе появлялись наши самолеты, и мы наблюдали воздушные бои советских летчиков с немецкими.

Движение войск происходило сплошным потоком. Однажды мы, пехотинцы, ожидали очереди на переправу через мост. Там были такие давки, такие пробки! Машины были, в основном, полуторки – ГАЗ-АА. У меня потом, в 1945 году, была такая полуторка, вся разбитая, скорости выскакивали, и водитель, вечно пьяный пожилой солдат, придумал ставить деревянную рогульку под рычаг скоростей, чтобы тот  не выскакивал. А погиб мой водитель в самом конце войны, около Берлина, когда чистил картошку на полевой кухне, и их обстрелял самолет.

Так вот, такая же полуторка застряла на этом мосту, образовалась пробка и тогда застрявшую машину просто столкнули в реку. В это время я там видел Жукова. Маршал стоял на пригорке в кожаной куртке и, по видимому, ругал тех, кто к нему подбегал. Командиры, получившие жуковский нагоняй,  от него отбегали пулей. Подобный эпизод был потом показан в фильме (кажется, фильм назывался «Освобождение»), но это всё было правдой.

Мы тогда до ночи стояли у переправы, на опушке рощи. Было лето сорок третьего года, ночи уже были теплыми. Ночью мы куда-то пошли и к утру заняли позиции, где  и отрыли укрытие для пушки. Однако в нашем тылу, в овраге, оставалась лошадь с передней частью орудия и ездовой. Я думаю, что это была вторая линия обороны, так как немцы непосредственно в нас не стреляли, но только их самолеты господствовали в воздухе.

Стояли мы так долго. Была хорошая погода, пели соловьи (курские!). Только кормили нас почему-то плохо: утром и вечером пшенная каша, днем пшенный суп. Изжогу от этой пищи помню до сих пор. В этой местности было очень много ежей. И наш татарин Хабибуллин предложил съесть ежа. В костер положил свернутого ежа. Когда сгорели колючки, он его вытащил, почистил и оказалось, что еж похож на свинку. Когда сварили тушку в котелке, то вкус у ежа очень напоминал на свинину. Но это было лишь один раз.

Была у нас в батальоне женщина. Санинструктор, старшина медицинской службы. Блядь – ужасная! Между прочим, моя землячка, из Арзамаса. Она обходила расположение батальона и с кем-нибудь ложилась среди бела дня. Особенно любил её посещения наш старший сержант – помощник  командира взвода. Они уходили не очень далеко от нашей батареи и пристраивались за бугорок. А, поскольку высоких бугорков в Курской области не было, то сапоги старшего сержанта виднелись из-за маленького бугорка.

И был у нас солдат, еврей по фамилии Львович. Такой смешной, носатый, всегда ходил ступнями наружу. В один из таких дней, когда старший сержант прилег с санинструктором  за бугорок, командир взвода, младший лейтенант, приказал:

- Львович! Позовите старшего сержанта!

Львович мнется, а младший лейтенант строго ему говорит:

- Выполняйте приказание!

И вот Львович подошел к бугорку, за которым старший сержант лежал на санинструкторе  и, отвернув голову, стал дергать за сапог старшего сержанта и говорить:

- Товарищ гвардии старший сержант, Вас товарищ гвардии младший лейтенант вызывают!

Старший сержант отталкивает его руку сапогом и продолжал своё дело. Мы все хохочем, так как это было близко, всё нам было видно и слышно.

Львович вскоре вернулся и доложил:

- Товарищ гвардии младший лейтенант! Ваше приказание выполнено.

5 июня 1943 года^[3]  началось наступление наших войск.

Мы шли пешком, ночью, по ужасному бездорожью. Наши ноги и колеса пушки вязли в жирном черноземе. Наконец мы заняли позиции на высотке. На расстоянии около километра – сплошь немецкие окопы. Сзади лес, куда подъехали и начали разворачиваться «Катюши». Все кричат: «Бежим отсюда», так как после залпа «Катюш» немцы начинали яростно обстреливать место, где были «Катюши».

Так оно и было. Потом на этой высотке каждый отрыл себе индивидуальный окопчик. Этот день я хорошо помню, потому что в небе появилось  сразу 22 немецких самолета бомбардировщика «Хенкель». Они были большие, двухмоторные и  гудели как жуки. Когда они пролетали над немецкими окопами, там одновременно взлетело 20-30 штук светящихся ракет. Так немцы обозначили свой передний край.