В тот полдень – это произошло три года назад – нас после окончания экзамена ждала мадам Николетта, одетая в длинное, до щиколоток, летнее платье, огромную шаль, хорошо защищающую от ветра, и платок (его она накинула на голову). На ней было несколько ожерелий, несколько браслетов, несколько колец – в общем, столько всего, что можно было бы заполнить прилавки небольшого магазинчика, торгующего украшениями. Она привезла нас, четырех своих учениц, на конкурсный отбор в балетную школу, в которой готовили балерин для Национального балета Испании. Я была самой старшей из всех, потому что мадам Николетта терпеливо ждала, когда же я наконец буду подготовлена достаточно хорошо – то есть ждала того, что так никогда и не наступило. Если меня в конце концов и привезли на этот конкурсный отбор, то исключительно по настоянию бабушки Лили, подозревавшей, что преподавательница относится ко мне необъективно. Лили сгорала от нетерпения в ожидании того, что сможет говорить своим друзьям, клиентам нашего обувного магазина и вообще всем, кто захочет ее слушать, что ее внучка готовится стать балериной Национального балета Испании.

Я сдала экзамен очень плохо и сильно переживала по этому поводу. Мадам Николетта, наверное, переживала еще больше. Я вышла побледневшей от бессмысленных усилий, которые пришлось приложить перед комиссией, в итоге досрочно отправившей меня восвояси. У меня возникало желание добровольно признать свое поражение еще в середине этого испытания, потому что я знала, что другие девочки пройдут его гораздо лучше меня и у меня нет никаких шансов. Мадам Николетта посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну, теперь все уже позади, – сказала она нам четырем, но мне было понятно, что эта фраза касается прежде всего меня.

Тут к нам подошла – поспешными шагами и запыхавшись – моя бабушка Лили. Судя по выражению лица, она очень злилась из‑за того, что не смогла уйти из нашего обувного магазина раньше и, соответственно, не смогла ни во что своевременно вмешаться. Глаза у нее сверкали. Первое, что она сделала, – это впилась взглядом в медальон, который заставила меня надеть, потому что сама носила его еще с детских лет. Затем она привлекла меня к себе, к своей белой кофточке. Я прижалась лицом к ее плечу и почувствовала запах духов, которые она всегда распыляла себе на шею. У меня появилось какое-то тошнотворное ощущение в желудке, мне захотелось плакать. Какой позор! Я подумала, что сейчас скажу, чтобы она ушла, не присутствовала при унижении, которое мне вот-вот предстоит пережить.

– Как она выступила? – спросила бабушка у преподавательницы с такой надеждой в голосе, что мне захотелось умереть от стыда.

– Хорошо, – коротко ответила мадам Николетта. Потом она обхватила меня за плечи, и я, оказавшись среди ее браслетов и складок шали, вдруг почувствовала себя в безопасности и облегченно вздохнула. – Самое главное – это усилия, которые эти девочки приложили в течение прошедших лет. Они пойдут им на пользу и останутся с ними на всю жизнь.

У бабушки Лили исказилось лицо, помрачнел взгляд, перестали блестеть глаза и исчез румянец на щеках. Она достала носовой платок и вытерла пот на лице – осторожно, капельку за капелькой, чтобы не испортить макияж. Она начала осознавать, что все ее мечты пошли прахом.

Бабушка Лили скрестила руки на груди и молча стояла с серьезным видом до тех пор, пока на двери аудитории не вывесили лист бумаги. К нему тут же подошли и Лили, и Николетта, и все другие девочки со своими мамами. В списке не было только моей фамилии.

Моя бабушка пошла прочь, чувствуя себя раздавленной и стараясь не встречаться взглядом с другими людьми. Я, даже не успев поздравить подружек, поплелась вслед за ней. Преподавательница принялась разговаривать о чем-то с сияющими матерями талантливых юных балерин, бросив, наверное, взгляд-другой мне вслед.

– Я знаю, почему она не хотела приводить тебя сюда, – сердито сказала Лили, когда мы сели в автомобиль и пристегнулись ремнями безопасности. – Ей хотелось протолкнуть своих любимиц.

– Они способнее меня, бабушка. Они более гибкие, и слух у них лучше.

– Больше мне такого не говори, поняла? Это все махинации. – Бабушка вела машину очень небрежно, почти не глядя на дорогу. – Столько лет усилий, поездок на эти твои занятия, столько уговоров, столько изношенных балетных тапочек, столько надежд – и вот тебе результат.

– Бабушка, пожалуйста, не огорчайся, я снова попытаюсь в следующем году.

– В следующем году ты будешь уже слишком взрослой, и тебя точно не примут. Ты туда не поступила – все, точка. И больше не называй меня бабушкой, – сказала Лили, поворачивая голову ко мне с таким выражением лица, что мне захотелось, чтобы мы врезались в дерево и все мои мучения закончились навсегда.

Мне не раз и не два приходило в голову, что нужно бы позвонить Анне – «той, у которой есть собака», – рассказать, что мама находится в больнице, и попросить сходить ее навестить. Приход Анны наверняка был бы маме в радость. Раз врачи сказали, что ее выздоровление процентов на пятьдесят зависит от душевного состояния и веры в то, что все будет хорошо, следовало распределить эти пятьдесят процентов между мной, отцом и Анной. Бабушки и дедушки были не в счет: мама не хотела их видеть. Однако мне так и не пришлось звонить Анне: как-то раз вечером, примерно в одиннадцать часов, когда мы с отцом убирали тарелки со стола в гостиной, за которым только что поужинали, глядя в экран работающего телевизора так пристально, словно хотели продырявить его взглядами, нам вдруг позвонила Анна. Это было для нас самое худшее время суток. Ну почему мы с отцом находимся здесь, дома, а мама – в больнице, если нормальная ситуация – это когда она сидит здесь, рядом с отцом, разговаривая и то и дело порываясь заняться какой-нибудь домашней работой. Иногда она, глядя очередной телесериал, складывала белье и ворчала на отца за то, что тот бросает хлебные шарики на ковер. Первое, что она делала, приходя домой, так это переодевалась. Зимой она надевала старые джинсы и футболку и заплетала свои длинные, густые волосы в косу. Летом она натягивала шорты и другую футболку и опять же заплетала волосы. Она абсолютно ничем не была похожа на «роковую женщину», которая открыла мне дверь, одетая в просторный шелковый халат с изображениями павлинов, очень гладкая материя которого легко скользила по ее плечам, по ее ногам, когда она садилась, по всему ее голому телу, и создавалось впечатление, что халат вот-вот полностью соскользнет с нее и она останется голой. Со стороны казалось, что, независимо от времени суток, она только что, оставив кого-то в постели, вылезла из нее, чтобы открыть дверь. Иногда в прихожую доносились какие-то звуки из так называемой гостиной, где среди мебели, покрытой черным лаком, сидел в большой клетке попугай. Я старалась побыстрее рассказать ей о предлагаемых товарах, чтобы она, соответственно, могла побыстрее вернуться к своим занятиям, однако она не обращала на эти звуки никакого внимания. Один раз она даже настояла на том, чтобы я выпила с ней чаю. Она принесла его на подносе, также покрытом черным лаком, и мне пришлось поучаствовать в церемонии чаепития, невольно ожидая, что халат вот-вот все-таки соскользнет с нее. Мама уже предупредила меня, что эта женщина – покупательница весьма необычная. Она не смотрела на цену и ничего не подсчитывала. Она накупила всяких косметических средств столько, что потребуется лет десять на то, чтобы все их израсходовать. Она хранила их, наверное, где-нибудь вместе с огромным количеством ароматических палочек, полученных в качестве подарков от моей мамы и от меня. Как-то раз, когда халат все-таки соскользнул с ее плеча, я увидела на нем большой синяк. Я тут же отвела взгляд в сторону, подумав, что это, возможно, никакой и не синяк, а что-то совсем другое. Из глубины квартиры донесся хриплый мужской голос, но женщина не обратила на него никакого внимания. Она спросила, как дела у моей мамы на курсах в Японии, и сказала, что ей хотелось бы, чтобы мама после возвращения из Японии рассказала ей обо всем, что видела в этой стране. Я уже собиралась сказать ей правду, но тут у меня мелькнула мысль, что это было бы глупо, потому что такая правда не принесла бы никакой пользы и я только подвела бы маму. Я тут же прикусила язык, собрала свои вещички и ушла восвояси. Выйдя из полумрака прихожей на улицу, я невольно зажмурилась от ярких солнечных лучей. «Никто ни от чего не застрахован», – сказали мне солнечные лучи на языке солнечных лучей…