– Возможно, она сможет нам помочь.

Отец поморщился, его лицо омрачилось и стало похоже на лицо каменной статуи с грустными глазами.

– А можно мне поужинать? – угрюмо спросил он.

– Да, – ответила мама, порывисто ставя перед ним тарелку со спагетти.

На стол упало несколько капель кетчупа. Хорошо еще, что это был не «парадный» стол в нашей гостиной, иначе разразилась бы буря. На кухонном столе можно было хоть танцевать – и никто бы ничего не сказал. Отец, тем не менее, слегка приподнял ладони и растопырил пальцы, словно пытаясь удержать надвигающуюся бурю.

– У меня сегодня был самый обычный день. То есть меня чуть не ограбили и чуть не избили.

По моим наблюдениям, подобными высказываниями вполне можно было сдержать гнев матери.

Она поставила тарелку со спагетти для себя, и они стали есть молча, не глядя друг на друга.

Пришло время закрывать тетрадь и отправляться смотреть телевизор с Анхелем. Я развалилась на диване и уставилась в экран, совершенно не думая о том, что на нем вижу. Анхелю очень повезло: он пребывал в счастливом неведении и думал только о том, как бы что-нибудь вкусненькое съесть да во что-нибудь интересное поиграть. Он увидел по телевизору что-то такое, что заставило его засмеяться, и взглянул на меня – не смеюсь ли и я. Анхель высоко ценил мое мнение. Он частенько украдкой смотрел на меня, чтобы узнать, что я думаю по тому или иному поводу, одобряю ли я то, что он говорит, нравится ли мне то, что он рисует.

Из кухни не доносилось никаких звуков, даже позвякивания тарелок, стаканов или столовых приборов – как будто наши родители внезапно умерли. Им, наверное, было очень нелегко нарушить воцарившуюся напряженную тишину – такую тишину, какая бывает в море, когда нырнешь в глубину и ничего там не слышишь.

Анхель, сидя рядом, поглядывал то на экран телевизора, то на меня. Он был очень худым, и на его руках и ногах не появлялось даже признаков мускулов, хотя мама и водила его на занятия по карате. В раннем детстве он был светловолосым, но затем его волосы начали темнеть и в конце концов стали такими темными, как будто это был уже не Анхель, а какой-то другой человек. Отец когда-то давно тоже был светловолосым, но затем его волосы стали каштановыми – он теперь был шатеном с голубыми глазами. На детских фотографиях у него было нежное округлое лицо, которое, казалось, никогда не огрубеет, однако оно все же огрубело, причем настолько, что под кожей стали отчетливо проступать лицевые кости.

– Ты сделал домашнее задание? – спросила я у Анхеля, чтобы хоть что-то сказать.

Как и следовало ожидать, Анхель ничего не ответил, лишь, поерзав, удобнее устроился на диване. Затем несколько минут мы сидели молча, пока что-то не заставило нас посмотреть в сторону коридора, ведущего в кухню. Из кухни доносился еле слышный плач. А может, это был не плач, а сдавленный смех. Возможно, мои родители сделали что-то из того, что заставляет взрослых обниматься, позабыв о горестях. Впрочем, это было маловероятно. Мои родители были очень упрямыми: они не любили идти на уступки и, самое главное, им не нравилось нарушать установившуюся напряженную тишину – как будто, если бы они ее нарушили, мир раскололся бы на части.

Анхель снова стал смотреть на экран телевизора. Озабоченное выражение не шло к его лицу – лицу человека, не желавшего ни о чем переживать. Если бы рядом с ним не было меня, он бы закрыл уши ладонями. Да, это был не смех, а плач, после которого снова стало тихо. Затем раздался звук текущей из крана воды: мама, наверное, стала умываться. Я невольно задалась вопросом, что же мне следует сделать: остаться возле телевизора или пойти спать. Я не хотела видеть родителей в подобной ситуации, но мне не хотелось и уходить в свою комнату. Я решила остаться с Анхелем. Раздался звук шагов босых ног, направляющихся в гостиную. Звук телевизора стал громче: началась реклама.

– Анна очень умная и наверняка что-нибудь придумает, – сказала мама, плюхаясь на диван так, будто хотела его сломать. – Как я смогу оставаться спокойной, Даниэль, как я смогу оставаться спокойной?!

Глаза отца словно закрыла какая-то невидимая повязка, и выражение его лица стало таким, будто жизнь потеряла всякий смысл. Я могла прочесть его мысли: он думал, что изо всех сил работает, терпеливо выполняет требования клиентов, сидит за рулем с утра до вечера, мирится с необходимостью общаться с теми из коллег, кого и видеть-то не хочется, занимается проблемами, связанными с учебой детей в школе, с их успеваемостью, думает об их будущем, заботится о том, чтобы они были хорошо одеты и ни в чем не испытывали нужды, своевременно оплачивает все счета, вытаскивает Бетти из темного колодца, в который она иногда падает, однако этого оказывается недостаточно – всегда оказывается недостаточно! – для того, чтобы быть счастливым, потому что, как бы хорошо ни шли дела и как бы удачно ни складывались жизненные обстоятельства, всегда – абсолютно всегда! – имелась какая-нибудь серьезная проблема, которую нужно было решать.

И я знала, в чем заключалась проблема на этот раз. Она заключалась в Лауре. С девочкой, запечатленной на фотографии, произошло что-то ужасное.

– Анна предложила мне работу, чтобы я могла отвлечься.

С глаз отца исчезла невидимая повязка, и он немного оживился. Жизнь снова приобрела смысл.

– Мне подыщут местечко в фирме одного из ее друзей, торгующего высококачественными диетическими продуктами и косметическими средствами с доставкой на дом. Она говорит, что там можно неплохо зарабатывать, причем никакого специального образования не требуется.

– Это нам очень даже подходит, – сказал отец, обнимая маму за плечи.

Анхель, присутствуя при этой сцене, смотрел обычным взглядом на телевизионный экран, а внутренним – на родителей. Иногда он украдкой косился на них. Он был умнее, чем казался со стороны, а потому было бы лучше, если бы он не слышал имени той девочки, чтобы у него не возникло желания задавать вопросы.

– По-видимому, я смогу раз в месяц приобретать для нас несколько склянок поливитаминов за полцены. Они оказывают укрепляющее действие.

Все посмотрели на Анхеля. Тот тут же сказал, что даже не собирается принимать такую гадость.

Я мысленно пообещала, что в следующий раз буду гораздо любезнее с Анной, потому что благодаря ей мои родители сумели избежать ада – по крайней мере, в этот вечер.

Когда мы уехали из дома, в котором жили в Эль-Оливаре, мне было двенадцать лет, мама считалась еще не старой, а моя бабушка Лили еще не сидела в инвалидном кресле на колесах. Наш дом было не так-то просто найти: он находился на краю склона с правой стороны, среди деревьев и плюща, и если не знать, что в этом месте живут люди, то вполне можно пройти мимо и ничего не заметить. К нам приходили только почтальон и те, кто проверяет показания счетчиков электричества, газа и воды. Когда кто-нибудь собирался прийти к нам в гости, приходилось тысячу раз объяснять, как к нам добраться. Вот так мы и жили. По утрам на автобусной остановке собирались соседи, которым для этого приходилось пробираться сквозь заросли кустарника и бурьяна в костюмах, платьях и обуви на высоких каблуках. Еще там всегда стоял наш автомобиль – с зажженными фарами зимой и с опущенными стеклами летом. Стекла опускали для того, чтобы в автомобиль попадали свежий воздух и запах зелени.

Но в один прекрасный день нам пришлось из этого дома уехать, и я была вынуждена ходить в другую школу. Лили и мама сказали, что будет гораздо удобнее жить в старинной просторной квартире над нашим семейным обувным магазином, а не ездить каждый день в этот магазин на автомобиле. Однако я заметила, что у них вызывает обеспокоенность какое-то событие, о котором они разговаривали только тогда, когда меня не было поблизости, – или когда они думали, что меня поблизости нет. Новость, коренным образом изменившую нашу жизнь, сообщила нам Анна (я иногда называла ее тетей, хотя на самом деле она моей тетей не была). Она как-то раз пришла к нам домой с довольно мрачным видом и сказала, что никогда бы не подумала, что такое может произойти, и меня тут же отправили поиграть в саду. Я смотрела через стеклянные двери гостиной на то, как Анна ходит туда-сюда с сигаретой в руке, а Лили и мама сидят и слушают ее. На следующей неделе мы переехали в другое место и расставили всю свою мебель на втором этаже дома, находящегося на улице Гойи. На первом этаже этого дома находился наш обувной магазин. В течение всего предыдущего дня я собирала свои вещи. В пять часов утра приехали грузовики, на которых предстояло перевозить наше имущество. Мы все были серьезными, грустными, раздражительными и старались не смотреть друг другу в глаза. Мне запретили попрощаться с друзьями, жившими по соседству, и рассказывать в новой школе о том, где я живу. Мне сказали, что наша жизнь никого не касается и что не нужно, чтобы новые обитатели дома, в котором мы жили, докучали нам своими претензиями. Мне не составило большого труда держать язык за зубами, потому что я уже привыкла ничего никому не рассказывать ни о себе, ни о своих близких родственниках. Теперь же я стала еще более скрытной и, прежде чем открыть рот, тщательно обдумывала все, что собиралась сказать. Если я когда-нибудь и нарушала это правило, то у меня возникало чувство, что я предаю своих ближайших родственников и веду себя безответственно.