Теперь (надо думать, желая добить Гаррисона), комиссия постановила, что он должен вновь собрать часы и передать их для хранения в Адмиралтейство. Одновременно ему поручалось изготовить ещё две копии — без исходного образца и даже без чертежей и описаний (их Маскелайн передал в типографию для издания книги с гравированными иллюстрациями, которую комиссия собиралась пустить в широкую продажу).

Казалось бы, самое неподходящее время, чтобы позировать для портрета, однако мистер Кинг писал мистера Гаррисона в этот самый период. Судя по спокойному лицу изобретателя, дело происходило уже осенью, после того, как он получил от комиссии обещанную половину премии.

В начале нового, 1766 года в Лондон вновь заявился Фердинанд Берту — он прибыл из Парижа в надежде своими глазами увидеть механизм H-4. Гаррисон вновь отвечал отказом: с какой стати он будет по доброй воле делиться своими секретами? Парламент заплатил за них десять тысяч фунтов, Берту от имени французского правительства предлагал пятьсот.

Впрочем, нельзя сказать, что Берту уехал ни с чем. Ещё из Парижа он завязал профессиональную переписку с Томасом Маджем, а теперь заглянул к тому в мастерскую на Флит-стрит. Видимо, никто не предупредил Маджа — как и других участников комитета, — что объяснения Гаррисона разглашать нельзя. За обедом Мадж в красках расписывал заезжему коллеге удивительное совершенство H-4. Он имел счастье держать хронометр в руках, знает мельчайшие подробности устройства — и всеми ими поделился с Берту. Даже чертежи набросал.

Как позже выяснилось, Берту и другие европейские часовщики не воспользовались секретами H-4 при создании своих хронометров, и всё же недовольство Гаррисона тем, что его тайны выставили на общее обозрение, вполне можно понять.

Комиссия по долготе лишь слегка пожурила Маджа. У неё были другие заботы, помимо Гаррисоновых дел. В частности, она как раз рассматривала прошение преподобного Невила Маскелайна, который хотел начать выпуск астрономических эфемерид для мореходов, готовых определять долготу по методу лунных расстояний. Включив туда заранее обработанные данные, он мог уменьшить число математических операций для конкретных навигаторов, которые станут пользоваться таблицами. Таким образом, время расчётов сокращалось с четырёх часов до тридцати минут. Королевский астроном выражал всяческую готовность взяться за этот труд, а от комиссии — официального издателя таблиц — просил денег на жалованье двум вычислителям, которые проделают чёрную математическую работу, и на типографские расходы.

Маскелайн издал первый том «Морского альманаха и астрономических эфемерид» в 1766 году и занимался им до конца дней. Он умер в 1811 году, но моряки пользовались его трудами ещё несколько лет, поскольку выпуск одиннадцатого года содержал расчёты до 1814 года.

Дело Маскелайна продолжили другие: лунные таблицы публиковались до 1907 года, «Альманах» выходит и по сей день.

«Морской альманах» стал весомым вкладом в навигацию и делом жизни Маскелайна — такая кропотливая работа как нельзя лучше отвечала его характеру. На каждый месяц он составлял двенадцать страниц мелким шрифтом из цифр и аббревиатур: позиции Луны относительно Солнца и десяти опорных звёзд на каждые три часа. Все соглашались, что «Альманах» и прилагавшиеся к нему таблицы — самый верный способ определить долготу в море.

В апреле 1776 года, после того как Кинг закончил писать Гаррисона, комиссия нанесла часовщику новый удар — случись это раньше, выражение лица на портрете, вероятно, было бы иным.

Блисс в своё время предположил, что результат, показанный H-4 в плаваниях, — случайная удача. Чтобы устранить эти сомнения, хронометр решили подвергнуть новому испытанию, ещё более суровому, чем два морских путешествия. Для этого его предстояло перевезти из Адмиралтейства в Королевскую обсерваторию и там ежедневно проверять по большим маятниковым часам в течение десяти месяцев. Занятие это комиссия поручила Невилу Маскелайну. В Гринвич для сверки с маятниковыми часами предстояло отправиться и трём «большим приборам» — H-1, H-2 и H-3.

Можно вообразить чувства Гаррисона, когда он узнал, что его детище забирают из Адмиралтейства и передают в руки ненавистного астронома. Через несколько дней после первого удара его ждал второй, в лице Невила Маскелайна, который заявился в дом на Ред-лайон-сквер без предупреждения и с ордером на арест первых трёх часов.

«Мистер Гаррисон, — гласил документ, — мы, члены комиссии, учреждённой парламентским актом о нахождении долготы в море, сим предписываем вам вручить преподобному Невилу Маскелайну, королевскому астроному в Гринвиче, три оставшихся у вас прибора, кои ныне являются достоянием общества».

Гаррисон был припёрт к стене. Ему оставалось лишь провести Маскелайна в комнату, где стояли часы, с которыми он тридцать лет прожил душа в душу. Они по-прежнему тикали на разные голоса, словно старинные друзья за оживлённой беседой, нисколько не горюя, что их время давно прошло. Они болтали между собой, ничего не ведая о большом мире вокруг, окружённые любовью и заботой своего творца.

Прежде чем расстаться с часами, Гаррисон попросил Маскелайна о единственном одолжении: письменно засвидетельствовать, что тот получил часы в полной исправности. Маскелайн заспорил, затем согласился признать, что по виду часы исправны, в чём и расписался. К концу разговора и астроном, и часовщик были вне себя; когда Маскелайн спросил, как перевозить часы (то есть надо ли их предварительно разобрать), Гаррисон буркнул, что не станет давать советов, которые ему же поставят в вину, если с часами по дороге случится что-нибудь дурное. Наконец он всё-таки сказал, что номер третий лучше везти как есть, а первый и второй — частично разобрать. Впрочем, смотреть на это надругательство было свыше его сил, и он удалился на второй этаж. Оттуда Гаррисон и услышал грохот: рабочие Маскелайна, вынося H-1 к телеге, уронили ящик. Разумеется, по чистой случайности.

Номер четвёртый везли в Гринвич на лодке, в сопровождении Ларкума Кендалла; большие часы тряслись по лондонским улицам на телеге без рессор. Нам нет надобности воображать, как воспринял это Гаррисон. На медальоне, сделанном в 1770 году Джеймсом Тасси, стареющий часовщик изображён в профиль, и мы отчётливо видим скорбный изгиб плотно стиснутых губ.

Квашеная капуста.

Эти два слова стали девизом второго триумфального путешествия капитана Кука. Великий мореплаватель ввёл в рацион британских моряков главную пищу немцев и тем (хотя матросы поначалу воротили от неё нос) навеки распрощался с цингой. Капуста богата витамином C; заквашенная с солью, она может храниться в корабельном трюме практически вечно, или по крайней мере достаточно долго, чтобы хватило на кругосветное плавание. Благодаря Куку она стала завзятой морячкой и спасала жизнь мореходам, покуда в рационе Королевского флота её не сменил сок — сперва лимона, потом лайма.

Одолев цингу, Кук мог без помех заняться научными исследованиями, в том числе теми, что поручила ему Комиссия по долготе. Он сравнивал метод лунных расстояний, который, как опытный навигатор, сумел освоить, и новые морские часы, изготовленные по образцу Гаррисоновых.

«Здесь я должен отметить, — писал Кук в дневнике во время плавания на «Резолюшн», — что наша ошибка [в определении долготы] не может быть большой, покуда с нами такой надёжный проводник, как часы».

Гаррисон хотел, чтобы Кук взял с собой H-4, а не копию. Он охотно поставил бы на кон вторую половину премии, лишь бы хронометр прошёл испытания в экспедиции Кука, но Комиссия по долготе постановила, что четвёртый номер должен оставаться в Англии, пока не решится вопрос о присуждении оставшихся денег.