Никто не знает, когда Гаррисон впервые услышал о премии за долготу. Предполагают, что новость бурно обсуждали в Гулле — третьем по величине порту Англии, от которого до дома Гаррисонов было всего пять миль. Оттуда на другую сторону Хамбера ходил паром, так что кто-нибудь из моряков или торговцев вполне мог рассказать о премии в Барроу.

Естественно предположить, что о проблеме нахождения долготы Гаррисон слышал и раньше — как сегодня каждый неглупый школьник знает, что весь мир ищет лекарство от рака или что до сих пор нет надёжного способа избавляться от ядерных отходов. Вопрос о долготе стоял первым пунктом в национальной повестке дня. Судя по всему, Гаррисон начал думать о нём ещё до того, как парламент объявил премию — или по крайней мере до того, как о ней услышал. Так или иначе, с дальним прицелом или без оного, Гаррисон занимался тем, что впоследствии помогло ему решить задачу.

Довольно быстро он зарекомендовал себя умелым часовщиком. Примерно в 1720 году сэр Чарльз Пелам заказал ему башенные часы для новой конюшни в своем имении Броксли-парк.

Гаррисону, церковному звонарю, не впервой было взбираться на верхотуру. Однако на сей раз ему предстояло не дергать верёвки, а создать совершенно новый инструмент, который будет сообщать точное время всей округе.

Башенные часы в Броксли-парке, которые Гаррисон завершил в 1722 году, идут и сегодня. За двести семьдесят лет они останавливались лишь раз — в 1884 году, когда хозяин нанял рабочих провести косметический ремонт.

Всё, от богато украшенного корпуса до механизма, в котором практически отсутствует трение, выдаёт в них творение искусного столяра. Например, часы не требуют смазки: все трущиеся детали сделаны из lignum vitae— «древа жизни», как называли тропическое дерево бакаут (его древесина чрезвычайно прочна и выделяет собственную смазку в виде невысыхающего масла). Гаррисон не использовал в часах железа или стали, которые ржавеют от сырости; если ему требовались металлические детали, он делал их из латуни.

Для дубовых шестерён Гаррисон изобрёл совершенно новую технологию. Каждое колесико в его зубчатой передаче похоже на детский рисунок Солнца: древесные волокна расходятся из центра по радиусам, словно проведённые карандашом по линейке. Для большей прочности зубцов Гаррисон брал древесину быстрорастущих дубов, более широкослойную и прочную за счёт высокого процента механической ткани. (Под микроскопом видно, что ранняя часть годового слоя, нарастающая весной и в начале лета, когда развиваются крупные сосуды, пористая, поздняя, то есть сформировавшаяся в конце лета и осенью, кажется сплошной.) Там, где Гаррисон готов был ради лёгкости материала пожертвовать прочностью, например для некоторых частей шестерни, он брал древесину медленнорастущих дубов, более узкослойную и не такую тяжёлую.

Сегодня мы, вооружённые рентгеном, можем лучше оценить, насколько Гаррисон чувствовал и знал дерево. Задним числом понятно и другое: именно в Броксли-парке он сделал первый шаг к созданию морского хронометра, когда устранил необходимость в смазке. Часы, которые не нужно смазывать, — по тем временам вещь неслыханная — куда надёжнее в дальнем плавании. Смазка густеет либо разжижается от смены температур, отчего часы идут медленнее или быстрее, а то и вовсе встают.

В следующие годы Гаррисон объединился с братом Джеймсом, тоже искусным мастером, который был на одиннадацать лет его младше. С 1725 по 1728 год братья построили двое напольных часов. На их деревянных циферблатах стоит имя Джеймса Гаррисона. Имени Джона Гаррисона нет нигде, ни снаружи, ни внутри, хотя исследователи убеждены, что его вклад в работу — основной. В последующие годы Джон нередко бывал очень щедр: естественно предположить, что он решил поддержать братишку в начале карьеры — позволил тому поставить своё имя на совместно изготовленных часах.

Часы эти шли почти точно благодаря двум оригинальным новшествам. Эти изобретения Гаррисона получили название «решетчатый маятник» и «кузнечик». Вы сами догадаетесь, почему маятник решётчатый, если заглянете через стеклянный глазок в корпусе часов, изготовленных братьями Гаррисон, у стены в Лондонской ратуше. Несколько стержней из двух разных металлов, составляющие маятник, идут параллельно, как в решётке для жарки мяса. И этой решётке не страшны температурные перепады.

Почти все маятники Гаррисоновой эры расширялись от тепла, так что в жаркую погоду они становились длиннее и отсчитывали время медленнее. В холод они сокращались, и часы начинали спешить. У всех металлов есть это неприятное свойство, но разные металлы при смене температур ведут себя по-разному. Совместив в одном маятнике длинные и короткие стержни из двух материалов — латуни и стали, Гаррисон устранил проблему. Сжатие одних стержней компенсирует расширение других, так что маятник не ускоряется и не замедляется.

Кузнечиковый механизм спуска — деталь, отсчитывающая биения часового сердца, — получил название от движения своих скрещенных частей. Они дёргаются, как ноги прыгающего кузнечика, тихо и без трения, от которого не свободны другие виды спусковых механизмов.

Братья Гаррисон проверили точность своих часов по звёздам. Крест нитей их самодельного астрономического инструмента составляли край оконной рамы и силуэт соседской трубы. Ночь за ночью они отмечали по часам время, когда определённая звезда исчезает за трубой. Каждую следующую ночь из-за вращения Земли это должно было происходить ровно на 3 минуты 56 секунд раньше, нежели в предыдущую. Чем точнее часы следуют этому небесному расписанию, тем ближе они к творению Всевышнего Часовщика.

За всё время испытаний маятниковые часы Гаррисонов ни разу не ошиблись более чем на секунду за месяц. Для сравнения: лучшие карманные часы того времени отставали или уходили вперед примерно на минуту в день. Удивительнее их точности только факт, что её добились сельские столяры, а не великие лондонские мастера Томас Томпион или Джордж Грэм, у которых были и дорогие материалы, и опытные помощники.

В 1727 году, как позже вспоминал Гаррисон, мысль о премии за долготу заставила его обратиться к морским хронометрам. Он понял, что может разбогатеть и прославиться, если приспособит свои часы к плаванию на корабле.

Он уже разрешил проблему смазки и трения, так что был готов к схватке со штормовым морем. По иронии судьбы ради премии в двадцать тысяч фунтов Гаррисону пришлось отказаться от решетчатого маятника — конструкция из разных металлов отлично зарекомендовала себя на суше, но маятник есть маятник: он не может работать в качку. Гаррисон начал изобретать систему пружинных качелей, баланс которых не нарушат бушующие волны.

На её обдумывание ушло ещё четыре года, после чего Гаррисон отправился за двести миль в Лондон — чтобы изложить свой план Комиссии по долготе.

Когда летом 1730 года Джон Гаррисон прибыл в Лондон, дабы обратиться в Комиссию по долготе, то выяснил, что обращаться некуда. Сей высочайший орган существовал уже более пятнадцати лет, но так и не обзавёлся штаб-квартирой. Более того, он вообще не собирался.

Предложения были настолько убоги, что члены комиссии просто отправляли их авторам письма с отказом. Ни одно не выглядело настолько интересным, чтобы пять членов комиссии (такой кворум установил акт о долготе) захотели встретиться и всерьёз его обсудить.

Впрочем, Гаррисон знал, кто входит в комиссию, и отправился прямиком к одному из самых прославленных её членов — великому доктору Эдмунду Галлею в Гринвичскую Королевскую обсерваторию.

Галлей стал вторым королевским астрономом в 1720 году, после смерти Флемстида. У первого королевского астронома были все причины перевернуться в гробу: человек самых строгих правил, он гневно осуждал Галлея за то, что тот пьёт бренди и ругается «как шкипер». И уж конечно, он не простил Галлею (или его сообщнику Ньютону) самовольную публикацию звёздного каталога.