Маскелайн уже пожаловался местному обществу, что и сам проходит повторные испытания. В экспедиции на остров Святой Елены, хвастался астроном, метод лунных расстояний зарекомендовал себя как нельзя лучше, плавание к Барбадосу устранило последние сомнения, и теперь-то он наверняка получит заслуженную награду.

Услышав об этом, Уильям и капитан Линдси заявили, что Маскелайн как заинтересованное лицо не вправе оценивать H-4. Астроном сперва разозлился, потом занервничал. В таком взвинченном состоянии он не смог провести наблюдения — хотя все свидетели уверяют, что на небе не было ни облачка.

До наших дней дошли два прижизненных изображения Джона Гаррисона. Первое — парадный масляный портрет, написанный Томасом Кингом в октябре 1765 — марте 1766-го. Второе — гравюра, сделанная в 1767 году Пьером-Жозефом Тассером с портрета и повторяющая его почти во всём. Вернее даже — во всех деталях, кроме одной. И за ней угадывается скорбная повесть об унижениях и отчаянии.

Портрет висит сейчас в галерее старой Королевской обсерватории. На нём изображен человек солидный и значительный. Гаррисон, облачённый в шоколадного цвета сюртук и панталоны, сидит в окружении своих изобретений: справа от него H-3, за спиной — маятниковый регулятор, сделанный им для проверки собственных часов. Осанка прямая, на лице довольное (но не самодовольное!) сознание жизненного успеха. На голове белый парик, кожа гладкая, чистая. (В истории о том, как Гаррисон ребёнком слушал тиканье лежащих рядом часов, утверждается, что в то время он болел оспой. Напрашивается вывод, что либо история выдумана, либо маленький Джон чудесным образом исцелился, либо художник не стал изображать оспины.)

Глаза хоть и старческие, слезящиеся (как-никак Гаррисону на портрете семьдесят с лишним), но смотрят уверенно и прямо. Только сведённые брови да морщина между ними выдают гнетущую тревогу и настороженность. Левая рука упирается в бок, правая лежит на столе, в её ладони... карманные часы Джефриса!

Где H-4? Хронометр — лучший и самый любимый! — был к тому времени давно закончен. С чем же ещё позировать для портрета, если не со своей гордостью? И впрямь, на гравюре Гаррисон изображен с H-4. На чёрно-белом оттиске правая рука изобретателя пуста, развёрнута ладонью вверх и указывает примерно в сторону хронометра, лежащего на чертеже. Номер четвёртый явно слишком велик для человеческой ладони, и Гаррисон не мог бы держать его, как держит на картине вдвое меньшие часы Джефриса.

На портрете работы Кинга H-4 отсутствует, потому что часы в то время находились в другом месте. Их пририсовали позже, когда слава Гаррисона как «человека, нашедшего долготу», породила спрос на его гравированные изображения. События, которые этому предшествовали, вынули из Гаррисона всю душу.

После вторых испытаний летом 1764 года Комиссия по долготе молчала несколько месяцев: ждала, пока математики сравнят расчёты долготы, сделанные по хронометру, и результаты астрономических наблюдений в Портсмуте и на Барбадосе. Наконец, заслушав вердикт математиков, она «единодушно признала, что означенные часы указывают время с достаточной точностью». А что ещё оставалось членам комиссии? Из математических выкладок неопровержимо следовало: часы определяют долготу с погрешностью в десять миль — в три раза точнее, чем требовал парламентский акт! Однако для Гаррисона этот оглушительный успех обернулся лишь маленькой победой. Теперь от создателя часов требовали объяснить, как они работают.

Осенью комиссия пообещала вручить Гаррисону половину награды в обмен на все его часы плюс полное раскрытие внутреннего устройства H-4. Вторую половину выплатят, когда другой часовщик под его руководством соберет две копии хронометра в доказательство, что механизм H-4 воспроизводим и сделанные по его образцу часы дадут такую же точность.

В довершение нервотрепки Натаниель Блисс нарушил почти вековую традицию долгожительства королевских астрономов. Джон Флемстид занимал эту должность сорок лет, Эдмунд Галлей и Джеймс Брадлей — по двадцать с лишним, а вот Натаниель Блисс скончался, проведя на посту всего два года. В январе 1765-го объявили имя нового королевского астронома (а значит, и члена Комиссии по долготе). Им, как наверняка предвидел Гаррисон, стал его заклятый враг Невил Маскелайн.

Тридцатидвухлетний астроном заступил на пост в пятницу. На следующее утро, в субботу, ещё до официальной церемонии, на которой ему предстояло приложиться к королевской руке, Маскелайн явился на очередное заседание Комиссии по долготе в качестве её новоиспеченного члена. Он выслушал горячие дебаты о выплатах Гаррисону, поддержал предложение вручить денежные награды Леонарду Эйлеру и вдове Тобиаса Майера, затем перешёл к тому, что занимало его самого.

Маскелайн зачитал длинный меморандум, восхвалявший метод лунных расстояний. Четыре капитана Ост-Индской компании, которых он привёл с собой, хором поддержали его мнение. Все они, по собственным словам, многократно определяли долготу по методу, изложенному в Маскелайновом «Путеводителе британского морехода», и всякий раз укладывались с расчётами в какие-то четыре часа. Они подтвердили, что таблицы Маскелайна следует издать большим тиражом и тогда «этот метод станет легко и повсеместно использоваться мореходами».

Так началась новая массовая кампания за внедрение метода лунных расстояний в практику. Часы Гаррисона, может, и точны, но они не более чем дорогая игрушка, небеса же открыты для всех и каждого.

1765 год принёс Гаррисону и другое огорчение: парламент принял новый билль о долготе, так называемый 5-й акт Георга III. Закон вносил в акт 1714 года оговорки и уточнения, некоторые из них были направлены лично против Гаррисона. Законодатели прямо называли его по имени и объясняли, в чём состоят разногласия изобретателя и Комиссии по долготе.

Гаррисон был вне себя. Несколько раз он демонстративно покидал заседания комиссии, а как-то даже объявил в сердцах, что не исполнит её наглые требования, «пока в его жилах есть хоть капля английской крови».

Лорд Эгмонт, председатель комиссии, прочёл ему суровую отповедь: «Сэр... вы самый чудной и упрямый человек, какого я встречал в жизни, и если вы только сделаете, что от вас просят и что в ваших силах, даю слово: я заплачу вам эти деньги, только сделайте!»

И Гаррисон сломался. Он передал комиссии чертежи. Составил письменное описание механизма. Пообещал, что покажет внутреннее устройство часов экспертам, которых направит к нему комиссия.

Тем же летом, 14 августа 1765 года, в доме Гаррисона на Ред-лайон-сквер собрался высокий трибунал часовщиков. Присутствовали два кембриджских профессора, которых Гаррисон уничижительно называл «попами» и «пасторами»: преподобный Джон Мичел и преподобный Уильям Ладлэм. Три уважаемых часовщика: Томас Мадж, сам живо интересовавшийся производством морских хронометров, Уильям Мэтьюз и Ларкум Кендалл, бывший подмастерье Джона Джефриса. Шестым членом комитета стал всеми чтимый мастер Джон Бёрд: по заказу Королевской обсерватории он делал стенные секстанты и другие инструменты для картирования звёзд, а также уникальные приборы для различных научных экспедиций.

Пришёл и Невил Маскелайн.

В течение следующих шести дней Гаррисон полностью разобрал часы, объясняя — под присягой! — назначение каждой детали, отвечая на вопросы и рассказывая, как различные новшества работают вместе, обеспечивая безукоризненный ход. Когда всё кончилось, судьи подписали документ, подтверждающий, что, по их мнению, Гаррисон ничего от комитета не утаил.