Родители часто умирали первыми, оставляя детей в одиночестве в чужом городе. Гитля Шульцман вспоминала, что после смерти матери и отца она «бесцельно бродила по гетто и вся опухла от голода». Сара Сборов, чья мать умерла, лежа с ней в одной постели, и чья сестра после этого опухла от голода и тоже умерла, писала: «Внутри себя я все знаю, но не могу это выразить». Умевший очень четко формулировать свои мысли подросток Израиль Ледерман понимал, что идет «две войны: война пуль и война голода. Война голода хуже, потому что тогда человек страдает, от пуль умираешь сразу». По воспоминаниям доктора, «десятилетние дети продавали себя за хлеб»[295].
В Варшавском гетто организации еврейской общины устроили приюты для сирот. Некоторые дети от отчаяния хотели, чтобы их родители умерли, и тогда они, по крайней мере, могли бы получать сиротские продовольственные пайки. Некоторые приюты были чудовищным зрелищем. По воспоминаниям одной воспитательницы, дети «матерились, били друг друга, отталкивали друг друга от горшка с кашей. Тяжелобольные дети лежали на полу, другие опухали от голода, трупы не убирали по нескольку дней». Она работала изо всех сил, наводя порядок в приюте, но в конце концов дети заболели тифом. Ее заперли внутри на карантин вместе с подопечными. Как она писала в своем дневнике с необыкновенной проницательностью, приют «теперь используется как газовая камера»[296].
Хотя немцы сохраняли довоенную польско-еврейскую элиту, выбирая из них членов юденрата для внедрения в гетто немецкой политики, они в то же время имели тенденцию считать польскую нееврейскую элиту политической угрозой. В начале 1940 года Гитлер пришел к заключению, что более опасных поляков Генерал-губернаторства нужно просто казнить. Он сказал Франку, что польские «руководящие элементы» следует «ликвидировать». Франк составил список групп, подлежавших уничтожению, который очень походил на список операции «Танненберг»: в него входили образованные, политически активные люди и духовенство. По интересному стечению обстоятельств он огласил этот план «ликвидации» тех, кого считали «духовными лидерами», своим подчиненным 2 марта 1940 года, за три дня до того, как Берия начал террористические операции против польских узников в Советском Союзе. Его основная политика была такой же, как и у Берии: уничтожить людей, уже находившихся под арестом, затем арестовать тех, кого считали опасными, и тоже их уничтожить. В отличие от Берии, Франк пользовался случаем для расстрела и обычных преступников, по-видимому, чтобы освободить места в тюрьмах. К концу лета 1940 года немцы убили около трех тысяч человек, которых считали политически опасными, и примерно столько же обычных преступников[297].
Немецкая операция была не так хорошо скоординирована, как советская. «Акция AB» (Ausserordentliche Befriedungsaktion, Чрезвычайная акция по умиротворению), как назывались эти убийства, по-разному проводилась в каждом из округов Генерал-губернаторства. В Краковском округе узникам зачитали суммарный вердикт, хотя никакого приговора на деле не было вынесено. Вердикт указывал на измену, что оправдывало смертельный приговор, но этому противоречило то, что в документах было зафиксировано, будто бы всех застрелили при попытке к бегству. На деле же узников забрали из тюрьмы Монтелюпих в Кракове в близлежащую Kшесавице, где они сами себе вырыли ямы. На следующий день их расстреляли, группами по тридцать–пятьдесят человек. В Люблинском округе узников держали в городском замке, затем отвезли на юг от города. При свете фар грузовиков их расстреляли из автоматов перед ямами. В ночь 15 августа 1940 года было расстреляно четыреста пятьдесят человек[298].
В Варшавском округе узников держали в тюрьме Павяк, а затем вывезли в Пальмирский лес. Там немцы заставили людей выкопать несколько длинных рвов по тридцать метров в длину и три метра в ширину. Узников разбудили на рассвете и приказали собрать свои вещи. Вначале они, видимо, подумали, что их перевозят в другой лагерь. И только когда грузовики завернули в лес, они поняли, что с ними будет. Самой кровавой была ночь с 20 на 21 июня 1940 года, когда расстреляли 358 человек[299].
В Радомском округе акция была особенно систематической и жестокой. Узников связали и зачитали им вердикт: они представляли «угрозу для немецкой безопасности». Как и в других городах, поляки обычно не понимали, что это была как бы юридическая процедура. Их уводили большими группами вечером, согласно расписанию: «3:30 – связать, 3:45 – зачитать вердикт, 4:00 – перевозка». Несколько первых групп отвезли в песчаную местность в двенадцати километрах на север от Ченстохова, где им надели на глаза повязки и расстреляли. Жена одного из узников, Ядвига Флак, позже смогла пробраться на место расстрела. Она увидела в песке безошибочные признаки того, что произошло: осколки костей и кусочки наглазной повязки. Ее муж Мариан был студентом, ему только что исполнилось двадцать два года. Четверо узников, которые были членами городского совета, выжили. Зять Гиммлера, который управлял городом, полагал, что они нужны ему для того, чтобы построить для немцев плавательный бассейн и бордель[300].
Позже группы из Ченстохова отвезли в лес. Там были расстреляны 4 июля 1940 года трое сестер Глинских – Ирена, Янина и Серафина. Все три отказались выдать информацию о местонахождении родных братьев. Янина называла немецкое правление «смешным и временным». Она говорила, что никогда не предаст «своего брата или другого поляка». И не предала[301].
По пути к месту экзекуции узники выбрасывали из грузовика записки в надежде, что прохожие их найдут и передадут семьям. Это был своего рода польский обычай, и записки на удивление часто доходили до адресатов. Люди, писавшие их, в отличие от узников трех советских лагерей, знали, что умрут. Узники Козельска, Осташкова и Старобельска тоже бросали записки из автобусов, покидая лагеря, но они чаще писали так: «Мы не знаем, куда они нас отправляют»[302].
Отсюда разница между советскими и немецкими репрессиями. На восток от линии Молотова-Риббентропа советский режим тяготел к секретности, и за исключением разве что каких-то экстраординарных случаев ему удавалось ее соблюдать. На запад от линии Молотова-Риббентропа немцы не всегда хотели скрытности, и она им плохо удавалась, даже если они ее хотели. Так жертвы «операции АВ» смирялись или пытались смирить свои семьи с постигшей их судьбой. Люди, ожидавшие смерти, по-разному видели смысл происходящего. Мечислав Габровски писал: «Кровь, пролитая на польской земле, удобрит ее и взрастит мстителей свободной и великой Польши». Ричард Шмидт, который набросился на своих следователей, не хотел поощрять месть: «Пусть дети не мстят, ибо месть порождает месть». Мариан Мушински попросту попрощался с семьей: «Господь с вами. Люблю вас всех»[303].
* * *
Некоторые их тех, кто шел на смерть в ходе «Акции АВ», думали о своих семьях, посаженных в тюрьму советским правительством. Хотя советская и немецкая власти не координировали своих действий против образованных поляков, они выбирали себе в жертву одинаковый тип людей. СССР старался устранить те элементы, которые считал опасными для своей системы, под предлогом классовой войны. Немцы же защищали свои территориальные приобретения, исходя из тех соображений, что неполноценная раса должна знать свое место. В конце концов, политика обоих государств была очень похожей: депортации и массовые расстрелы проводились более-менее одновременно.
