Добровольное переселение переживших Холокост в Германию было не только грустной иронией – это было и самой поздней частью путешествия, вскрывающего ту ужасную политику, которой подвергались евреи и не только они. Евреи в лагерях для перемещенных лиц в Германии часто были жителями Западной и Центральной Польши, которые сбежали от немцев в 1939 году или были депортированы советским режимом в ГУЛАГ в 1940 году только затем, чтобы вернуться в послевоенную Польшу, где люди хотели оставить себе их собственность и обвиняли их лично в действиях советской власти. Быть евреем в послевоенной Польше было очень опасно, хотя не более, чем быть украинцем, немцем или поляком в антикоммунистическом подполье. Эти группы людей часто хотели остаться на своей родине. Однако у евреев была особая причина быть неуверенными в себе, находясь в собственной стране: три миллиона их собратьев только что были уничтожены в оккупированной Польше.
Отъезд польских евреев в Израиль и Соединенные Штаты сделал роль еврейских коммунистов в польской политике даже еще более заметной, чем если бы этого не произошло. Польский коммунистический режим столкнулся с двойной политической помехой: он не был национальным в геополитическом смысле, поскольку зависел от поддержки Москвы, и не был национальным в этническом смысле, поскольку некоторые из его выдающихся представителей были евреями (и эти люди во время войны находились в Советском Союзе)[713].
Польские коммунисты еврейского происхождения могли быть у власти в 1949 году из-за международной политики начала Холодной войны в 1948 году. По причинам, никак не связанным с Польшей, но полностью связанным с крупным разрывом внутри коммунистического блока, Сталин летом 1948 года уделял больше внимания риску национализма большинства, чем риску еврейского «космополитизма» или «сионизма».
Поскольку Сталин пытался координировать и контролировать новую группу своих коммунистических союзников, идеологическая линия Москвы реагировала на кажущееся отсутствие лояльности в Восточной Европе. Как Сталин, должно быть, заметил, лидерам коммунистических режимов было значительно труднее следовать советской линии, чем лидерам коммунистических партий до войны: этим товарищам надо было заниматься реальным управлением внутри своих стран. Сталину также довелось приспособить свою идеологическую линию к реалиям американской мощи. Эти опасения вышли на передний план летом 1948 года, и тревога по поводу людей еврейского происходжения тотчас же отступила на второй план. Для Польши это было очень важно, поскольку позволяло коммунистам еврейского происхождения заручиться властью, а затем позаботиться о том, чтобы не было никакого антисемитского показательного процесса.
Летом 1948 года главным беспокойством для Сталина в Восточной Европе была коммунистическая Югославия. В этой важной балканской стране коммунизм предполагал восхищение Советским Союзом, но не зависимость от советской мощи. Тито (Иосиф Броз), лидер югославских коммунистов и югославских партизан, сумел взять власть без советской помощи. После войны Тито демонстрировал признаки независимости от Сталина во внешней политике. Он говорил о балканской федерации после того, как Сталин отказался от этой идеи. Он поддерживал коммунистических революционеров в соседней Греции – стране, которая, как Сталин считал, попала под сферу американского и британского влияния. Президент Гарри Трумэн ясно дал понять (в своей «доктрине», объявленной в марте 1947 года), что американцы готовы на определенные действия, чтобы предотвратить распространение коммунизма в Греции. Сталина больше заботила стабилизация его приобретений в Европе, чем дальнейшие революционные авантюры. Он явно полагал, что может свергнуть Тито и заменить его более сговорчивым югославским руководством[714].
Раскол между Сталиным и Тито влиял на международный коммунизм. Независимая позиция Тито и последовавшее изгнание Югославии из Коминформа сделали его негативным примером «национального коммунизма». С апреля по сентябрь 1948 года сателлитным Москве режимам рекомендовалось озаботиться якобы опасностью национализма («правое отклонение» от партийной линии), а не (еврейской) космополитической опасностью («левое отклонение»). Когда польский генеральный секретарь Владислав Гомулка возразил этой линии, он открыл себя для обвинений в том, что он тоже олицетворяет национальную «девиацию». В июне 1948 года Андрей Жданов дал инструкции соперничающим польским коммунистам свергнуть Гомулку. Член польского Политбюро Якуб Берман согласился с тем, что польская Компартия страдает от национальной девиации. В августе того же года Гомулку убрали с поста генерального секретаря. В конце августа он был вынужден выступить с самокритикой перед собравшимся Центральным комитетом Польской партии[715].
Гомулка вообще-то представлял национальный коммунизм, и польские товарищи еврейского происхождения были, наверное, правы, что боялись его. Он не был евреем (но у него была жена еврейка), и считалось, что он проявляет больше внимания к интересам поляков-неевреев, чем его товарищи. В отличие от Якуба Бермана и некоторых других ведущих коммунистов, он остался в Польше во время войны и поэтому был менее известен советскому руководству в Москве, чем те товарищи, которые сбежали в Советский Союз. Он, несомненно, извлек выгоду из национальных вопросов: он руководил двусторонними этническими чистками немцев и украинцев и нес личную ответственность за переселение поляков на западные «обретенные территории». Он пошел так далеко, что произнес речь перед Центральным комитетом, в которой критиковал определенные традиции польских левых за их несоразмерное внимание к евреям.
После своего падения Гомулка был замещен триумвиратом, состоящим из Болеслава Берута, Якуба Бермана и Хилари Минца (двое последних были еврейского происхождения). Новая польская троица пришла к власти как раз вовремя, чтобы избежать антисемитской операции в Польше. На их беду, линия из Москвы менялась именно в те недели, когда они пытались консолидировать свою позицию. Хотя правое отклонение все еще было возможно, самые явные сигналы Сталина осенью 1948 года касались роли евреев в коммунистических партиях Восточной Европы. Он ясно дал понять, что сионисты и космополиты больше не приветствуются. Возможно, чувствуя новое настроение, Гомулка обратился к Сталину в декабре: в польском партийном руководстве было слишком много «еврейских товарищей», которые «не чувствуют связи с польской нацией». Это, согласно утверждениям Гомулки, привело к отстраненности партии от польского общества и грозило привести к «национальному нигилизму»[716].
Таким образом, 1949 год принес в Польшу определенный сорт сталинизма. У еврейских сталинистов была огромная власть, но они оказались между сталинским антисемитизмом Москвы и народным антисемитизмом в собственной стране. Ни тот, ни другой антисемитизм не был силен настолько, чтобы сделать их правление невозможным, но нужно было следить за тем, чтобы эти два вида антисемитизма не сошлись воедино. Еврейским коммунистам приходилось делать акцент на том, что их политическая идентификация с польской нацией столь сильна, что стирает их еврейское происхождение и исключает всякую возможность особой еврейской политики.
Поразительным примером этой тенденции было переписывание истории восстания в Варшавском гетто в 1943 году – самого большого примера еврейского сопротивления Холокосту – как польского национального бунта под предводительством коммунистов. Герш Смоляр, польско-еврейский коммунист, герой Минского гетто, теперь убирал все еврейское из еврейского сопротивления нацистам. Он описывал восстание в Варшавском гетто в обязательных идеологических терминах Жданова: внутри гетто существовали «два лагеря» – прогрессивный и реакционный. Те, кто говорил об Израиле, принадлежали теперь, как и тогда, к реакционному лагерю. Прогрессивными были коммунисты – именно они и сражались. Это было неимоверным искажением картины: коммунисты действительно поощряли вооруженное восстание в гетто, но у левых сионистов и «Бунда» было больше народной поддержки, а у правых сионистов – больше оружия. Смоляр обещал устроить репрессии еврейским политическим активистам, которые не приняли польского национального коммунизма: «И если среди нас найдутся люди, которые собираются зудеть, как мухи, о каких-то вроде бы более высоких и более неотъемлемых еврейских национальных целях, тогда мы устраним этих людей из нашего общества, подобно тому, как борцы гетто оттолкнули в сторону предателей и слабовольных»[717].
