— Значит, по их мнению, центр тяжести переместился теперь в Польшу, на границы Германии?
— Да. А у нас второстепенное направление. Другие, наоборот, твердо уверены, что гитлеровцы будут рваться к Будапешту и нам нужно быть готовыми к отражению новых ударов противника.
— И как вы думаете, кто из них прав?
— Я лично считаю, что сражения под Будапештом еще не закончены. Будапешт — это не просто город и не только столица Венгрии. Будапешт — это южный фланг немецкого фронта на востоке. И с его потерей открываются самые жизненные центры Германии — Австрия, южная Германия.
— Да, но Берлин важнее.
— Конечно, важнее, зато перед Берлином сплошные полосы обороны, и на них безусловно гитлеровцы надеются. Там легче остановить наступление. А на юге подготовленных рубежей у немцев нет.
Слушая, Алтаев изучающе смотрел на Холодкова. Этот «совсем гражданский человек» рассуждал глубоко по-военному, основываясь не на частностях, а на конкретных фактах общего значения.
— Так что же все-таки выходит: если к вам ломятся в дверь, вы будете защищать дальнее окно?
— Иногда окно-то и будет самым опасным местом.
Алтаев еще ближе придвинулся к Холодкову, и теперь они сидели почти рядом, лицом к лицу. Холодков рассказывал о частых спорах между офицерами, которые разгорались по этим двум принципиально разным мнениям, вспоминал доводы и тех и других, критически рассматривал противоречивые взгляды, и Алтаев с каждой минутой чувствовал все большую уверенность в своих выводах. Теперь ему было совершенно ясно, что два мнения — не случайность. Одни смотрели на события глубже, оценивая их в комплексе борьбы противоречий, другие видели только внешнюю сторону событий и не дошли до понимания скрытых, невидимых причин, которые руководили борьбой в этот период войны.
Проводив Холодкова, Алтаев пригласил к себе члена Военного совета и начальника штаба. Нужно было принимать основное решение на руководство войсками армии в новых условиях.
Первым пришел Шелестов. Он, так же как и Алтаев, двое суток находился в войсках и теперь был переполнен массой новых впечатлений.
— Как на правом фланге? — спросил его Алтаев.
Шелестов присел к столу, потом вдруг встал и подошел к Алтаеву.
— Георгий Федорович, какой у нас народ изумительный! Был я в городе Бичке. Там дивизии Цветкова, Панченко, танкисты Маршева. Они же у нас выдержали самый сильный напор противника. А сейчас только и говорят о наступлении, все рвутся вперед. Противник перед ними притих, затаился, проводит перегруппировку, а наши не могут сидеть спокойно.
— Да, это хорошее настроение, — задумчиво проговорил Алтаев, — то, что нам в ходе тяжелых оборонительных боев удалось сохранить наступательный порыв, это огромный плюс. Возьмите историю всех войн. После обороны обычно наступало затишье, все хотели отдохнуть. А у нас наоборот. После обороны под Москвой сразу же началось контрнаступление, то же самое под Сталинградом, под Курском. Это новое в военной науке и практике, наше, советское.
Неслышно вошел Дубравенко и прислушался к разговору командующего и члена Военного совета.
— И это новое дает нам великие преимущества, — возбужденно продолжал Алтаев. — Что такое контрнаступление? Это переход от обороны в решительное наступление. Этот прием военная история знает очень давно. Его применяли все крупные полководцы. Но какая великая разница между прошлым и нашим, советским контрнаступлением. Если раньше после тяжелых оборонительных сражений наступала пауза, иногда очень длительная, войска накапливали силы, готовились и только тогда начинали контрнаступление, то в этой войне мы переходили в контрнаступление без всяких пауз, по существу еще в ходе обороны. Это новый прием. И вот, вдумываясь в историю, анализируя все случаи контрнаступления Советской Армии, видишь одно: успех обеспечивает не только количество и качество, но еще один очень важный элемент. Это выбор момента для перехода в контрнаступление: когда ударить, в какое время перейти от обороны к наступлению. И в этом отношении весьма показательно московское сражение. Когда наши войска перешли в контрнаступление? Не в октябре, не в ноябре и не в январе, а шестого декабря. Почему именно шестого декабря, а не, скажем, шестого ноября? Тогда внешне было бы выгоднее. Наш исторический праздник, а соответственно и моральный подъем воинов. А дело в том, что в октябре, в ноябре и даже в первых числах декабря в контрнаступление переходить было рано. Противник еще наступал, имел крупные резервы и не был надломлен. А вот к шестому декабря наступление противника выдохлось, все главные резервы он израсходовал, его наступательный порыв иссяк. И вот как раз в это время мы и ударили по противнику. В итоге враг был ошеломлен, отброшен далеко от Москвы и потерпел крупное поражение. То же самое было под Сталинградом и под Курском. А что было бы, если, скажем, наше контрнаступление под Москвой началось бы не шестого, а, например, двадцатого декабря? Разница всего на полмесяца. А за эти полмесяца противник мог закрепиться, создать прочную оборону, подвести из глубины новые резервы, и в итоге пришлось бы вести затяжные тяжелые бои. И второй вариант: если б мы начали контрнаступление в ноябре. Противник был еще силен, его резервы не израсходованы — и опять затяжные бои. Следовательно, нужно уметь правильно определить кризис наступления противника. У нас уже противник не наступает третьи сутки. Что это, кризис?
— Безусловно кризис, — ответил Дубравенко.
— Значит, нужно переходить в контрнаступление?
— Да, и чем скорее, тем лучше.
— А по каким признакам вы определяете, что кризис уже наступил?
— Признаков очень много. Ударная группировка противника потеряла до шестидесяти процентов личного состава и более семидесяти процентов танков. Это во-первых. В последние дни наступления она никакого продвижения не имела. Это во-вторых. А в-третьих, немцы сами прекратили наступление, вывели в тыл свои танковые дивизии, грузят их в эшелоны и отправляют на запад или северо-запад.
Алтаев смотрел на Дубравенко и не узнавал своего начальника штаба. Лицо его горело, глаза строго смотрели то на Алтаева, то на Шелестова, в голосе чувствовалось недовольство чем-то и желание любыми доводами доказать правоту своих мыслей.
А Дубравенко в это время думал о доводах Алтаева. Он понял, что командующий не верит в то, что противник отказался от наступления на Будапешт, и это казалось ему ошибкой Алтаева. Если сейчас не нанести удар противнику, то он безнаказанно отведет свои главные силы и перебросит их против наступающих фронтов. А это по меньшей мере безделие и нежелание содействовать общему успеху Советской Армии.
Шелестов сидел молча, вслушиваясь в спор командующего и начальника штаба. Он также много думал о замыслах противника, но к определенным выводам еще не пришел. Ему хотелось выслушать как можно больше противоречивых мнений и тогда в сравнениях отыскать истину.
Спор между Алтаевым и Дубравенко разгорался. Они сидели один против другого, и взгляды их непрерывно встречались. Дубравенко в подтверждение своих мнений приводил неопровержимые факты. И Алтаев волей-неволей должен был с ними согласиться. Противник действительно уводит с фронта танковые дивизии и грузит их в эшелоны. Если б он сосредоточивал их на каком-либо другом участке армии, то зачем нужна переброска войск по железной дороге? От правого до левого фланга гвардейской армии всего немногим менее ста километров. Проще всего пустить их по шоссейным дорогам, и они за двое суток могут оказаться перед левым флангом армии.
Все выводы, к которым пришел Алтаев, сейчас вновь вызывали у него сомнения. Алтаев смотрел на Шелестова и по выражению лица пытался узнать его мнение.
Шелестов откинулся на спинку стула, прикрыл глаза припухлыми веками. Его густые темные волосы спадали на широкий лоб. Губы сурово сжались, и казалось, он их никогда не разомкнет.
А Дубравенко приводил все новые и новые факты в защиту своего мнения.
