Невысокая полная женщина лет двадцати восьми в клетчатом домашнем платье в третий раз ставит на плиту кастрюли и, нетерпеливо посматривая на ходики, рассерженно говорит:

— Ну, уж это совсем ни на что не похоже! Девятый час, а его и духу нет…

Она присела на стул, обхватила руками округлый живот и снова беспокойно посмотрела на часы.

Наконец щелкнул дверной замок, послышались знакомые уверенные шаги и басистый голос весело заговорил:

— А вот и мы! Гвардейский пламенный привет хозяюшке!

Женщина вся встрепенулась и, вначале улыбнувшись, а затем сразу став суровой и строгой, что никак не шло к ее добродушному полному лицу, с возмущением заговорила:

— На что это похоже? Ну, подожди!..

— Тонечка, да я же у тебя самый что ни на есть дисциплинированный муж, — широко расставив руки, подходил к ней высокий стройный мужчина, явно намереваясь обнять ее и поцеловать.

— И не приближайся, не приближайся, — сердито махала на него руками Тоня. — Ты теперь полностью оправдываешь свою фамилию. Настоящий Гулевой! И я, дура, тоже согласилась свою переменить.

Она смолкла мгновенно, почувствовав сильные руки мужа на своих плечах, и вдруг резким движением оттолкнула его, теперь уже по-настоящему рассерженно сверкая глазами и возмущенно говоря:

— От тебя и водкой разит. Этого еще не хватало!

— А что ж, я и выпить не имею права? Пивные-то для людей строятся.

Гулевой снова хотел приблизиться и обнять жену, но она, отмахиваясь и пятясь назад, сердито и возмущенно бранилась:

— Скоро под забором тебя разыскивать придется!

— Это кого, меня, под забором? — возбужденно выкрикнул Гулевой и, сбросив кепку, ударил себя кулаком в грудь: — Да ты знаешь, кто я такой? Тебе не известно мое значение? А скажи, пожалуйста, кто дом двенадцатиэтажный отгрохал? Кто?.. Степан Гулевой и его бригада каменщиков. Вот! А кто сейчас поднял к небу пятнадцатиэтажную громадину на набережной?

— Ох, хвастун ты несчастный, — язвительно отвечала Тоня и, видимо, вконец рассердившись, сжала руки и короткими упругими шагами двинулась в решительное наступление на мужа:

— Ты воздвиг! Ты отгрохал! Был бы ты хорош с бригадой твоей хваленой, не подай мы во-время материалы, не работай для вас без минуты отдыха.

— Ну, Тонечка, ну я что, разве я отрицаю, — сдаваясь под решительным натиском жены, совсем трезвым голосом оправдывался Гулевой. — Вы же у нас не крановщицы, а снайперы. Настоящие снайперы! Куда махнешь флажком, туда и материал пулей летит.

Отступление мужа еще более раззадорило Тоню. Воинственно размахивая руками перед его лицом, она громко и настойчиво отчитывала его:

— А когда вы в прорыве оказались, кто помогал вам? Забыл?.. Ну, кто, отвечай же! Молчишь? Дутый авторитет у твоей бригады. Все работали, а славу себе присваиваете.

— Ну, это уж знаешь ли!.. — не выдержав, вновь вспыхнул Гулевой. — Про нашу бригаду вся Москва знает. Чьи портреты в газетах печатали? А? Чьи?.. Наши, и в частности мои! Передовики производства, новаторы! Наши методы работы на всех стройках применяются. Дутый авторитет! И как только язык-то повернулся сказать такое!

— Ну что ты расхвастался? Ну, печатали, ну, новые методы работы, а к чему же кричать об этом на всех перекрестках? Похвалили, отметили — и ладно. Работай, а не по пивным шляйся.

— Да когда я шлялся? Впервые зашел с ребятами. Закончили смену, вышли на берег Яузы — и ахнули. Стоит наш пятнадцатиэтажный дом и на всю Москву красуется. Ну, загорелась душа от гордости. Ребята говорят: «Пошли по рюмочке пропустим». Ну, и пошли. Да и как не пойдешь, когда душа поет!

Гулевой порывисто сбросил комбинезон и, подойдя к восхищенно смотревшей на него жене, робко добавил:

— Да и выпили-то мы всего по сто граммов и по кружке пива. За что ругаться-то?

Тоня широко открытыми глазами неотрывно смотрела на мужа, губы ее вдруг задрожали, щеки покрылись румянцем, и она, раскинув руки, прижалась к груди Гулевого, жарко нашептывая ему в лицо:

— Ох, Степка, какой же ты у меня богатырь!..

Гулевой обнял жену, прижимая ее к себе и целуя в голову, щеки, шопотом говорил:

— А ты, маленькая мама, не волнуйся. Я же, люблю тебя. Вот уже девять лет мы вместе, а мне кажется, только вчера встретились.

В семье Гулевых вновь установились кратковременно нарушенные мир и согласие.

— А ты знаешь, день-то сегодня какой? — накрывая на стол и посматривая на мужа, говорила Тоня. — Тринадцатое февраля. В этот день в Будапеште бои закончились. В этот день мы с тобой поклялись навсегда быть вместе. Помнишь?..

— Да, да! И поздравляли нас все: капитан Бахарев, Настя, Анашкин. Как бы я сейчас хотел увидеть капитана Бахарева!..

— Какой он капитан? Он второй год в полковниках ходит. В Ленинграде служит.

— Неважно, что полковник. Для меня он навсегда останется капитаном.

В кабинет полковника Аксенова быстро вошел полковник Бахарев и с ходу заговорил возмущенно и гневно:

— Вот полюбуйся на очередной трюк талмудистов наших, на зажимщиков всего нового и смелого…

— Подожди горячиться, присядь, — пытался успокоить его Аксенов.

Но Бахарев продолжал выкрикивать яростно и ожесточенно:

— И как можно терпеть такое? Я тебя спрашиваю, как секретаря партийной организации нашей кафедры, сколько можно мириться с начетчиками, зажимщиками, цитатчиками…

— Ну, еще раз прошу тебя, — настойчивее повторил Аксенов, — закури, если хочешь, воды выпей…

Бахарев сел напротив Аксенова, закурил и уже спокойно продолжал:

— Я подготовил лекцию для слушателей первого курса. Два месяца сидел над ней, все архивы перерыл, иностранную литературу поднял, иностранные журналы за последние шесть лет просмотрел. И написал. Потом дал другим прочитать. Учел все замечания. Переработал, отпечатал и доложил начальнику кафедры. Он две недели держал у себя, а потом вернул, и вот она, смотри…

Бахарев бросил на стол рукопись.

— Ты посмотри: ни одного существенного замечания, а только без конца одно и то же: «Это не по уставу», «Этого в уставе нет», «Откуда вы это взяли?» Что это такое? Неужели не ясно, что многие уставы и наставления устарели? Неужели он до сих пор не уяснил, что нельзя придерживаться устава, как слепой стены? Жизнь-то, жизнь идет вперед, каждый день, каждый час, каждую минуту нарождается новое. То, что вчера было хорошо, сегодня — плохо, завтра — вредно, а через неделю — преступно! Мы должны поспевать за жизнью, опережать ее, а не плестись в хвосте. Ведь об этом же, об этом говорят нам в каждом постановлении партия и правительство. Разве это к нам, к военным, не относится? Относится, да еще как!..

Аксенов молча смотрел на взволнованное лицо Бахарева. Курс академии, а затем два года преподавательской работы сделали из него вдумчивого военного специалиста, способного не только решать практические вопросы, но и заниматься серьезной научной деятельностью, глубоко и всесторонне анализировать факты, уметь из этого анализа сделать правильные выводы и — что самое главное — все добытое научным путем незамедлительно провести в жизнь, передать слушателям, сообщить войскам. Решительность и напористость во многом помогали ему, но эти же качества часто ставили его и в трудное положение. Бахарев всем и все говорил напрямую. Но начальником у Бахарева и Аксенова был человек, не любивший прямоты и всегда стремившийся сглаживать острые углы, избегать всего, что могло принести неприятности.

— И ведь не везде это так, — продолжал Бахарев, — а только у нас. Посмотри на первой кафедре. Там ключом бьет жизнь, настоящая, творческая. Да не только на первой. А возьми четвертую, пятую. Там же приятно и радостно работать. Я сейчас начал на их занятия ходить. У них слушатель не задачки решает, а думает, творит, действует самостоятельно, а преподаватель направляет его работу, контролирует, критически анализирует его действия, помогает методически правильно думать и решать. А у нас? Начетничество! Составят методичку, распишут все по пунктам, и вот изволь слушатель — живой, грамотный, умный — думать и действовать так, как решил составитель методички. Это ж мертвечина, а не учеба. А методички кто составляет и утверждает? Люди, которые сами отстали на полвека.