— Да, да. Идите, идите, если собрались. Опаздывать нельзя. А еще у вас какие работы на сегодня?

— Партийное собрание во втором батальоне, затем хочу поговорить с редакторами боевых листков, вечером зайду в девятую роту, парторг там молодой, неопытный еще.

— Прошу ходом сообщения, — показал Мартынов в сторону темного углубления в землю, — тут его пулеметы все простреливают.

Ход сообщения только что отрыли, и свежий чернозем не успело засыпать снегом. Несколько солдат в гимнастерках продолжали кирками долбить землю.

— День и ночь копаю и никак не могу соединить все подразделения, — сказал Мартынов.

Солдаты, увидев генерала, прекратили работу. Кое-кто из них пытался подпоясаться и привести себя в порядок, но Алтаев махнул им рукой и разрешил продолжать работу. Он хотел было с ними поговорить, но не решился, видя, что солдаты были мокры от пота и могли простудиться.

Наконец показалась траншея. Она, извиваясь, уходила вправо и влево от хода сообщения и скрывалась в тумане. Это был передний край. За ним были «нейтральная зона» и позиции противника. Где-то невдалеке протрещала автоматная очередь. В ответ ей заговорил пулемет.

— Вот так и перекликаемся изредка, — улыбался Мартынов, — жизнь у нас кипит только ночью. То разведчики ползут, то венгры перебегают.

В выемке траншеи с биноклем в руке стоял солдат. Он так углубился в наблюдение, что заметил Алтаева и Мартынова только тогда, когда они уже стояли около него. Он обернулся, поспешно, вытянулся, опустил красные от мороза руки и доложил:

— Гвардии рядовой Варварушкин. Изучаю местность и готовлюсь к выполнению задания.

— Разведчик, — пояснил Мартынов, — сегодня ночью опять идет в поиск.

Алтаев посмотрел на крупное горбоносое лицо разведчика и подал ему руку. Варварушкин вытер о штаны руку, протянул ее Алтаеву и скороговоркой сказал:

— Здравствуйте, товарищ генерал.

— Ну, что противник? — спросил Алтаев.

— Сидит, — ответил разведчик.

— А вчера вы ходили в разведку?

— Так точно.

— И как?

— Не подпустил… Ракеты, а потом пулеметы… Ранило двоих. Мы всегда восьмеркой ходили, а теперь вшестером придется. Новых-то лучше не брать. Пока обвыкнут, натерпишься с ними.

— А сегодня как, возьмете пленного?

— Должны бы. Только немцы, видать, в обороне теперь. И каски не такие, и шинели зеленые, и беспокойные какие-то, то и дело стреляют. Мадьяры-то, те молчат больше. А эти чуть шевельнулся — так и застрочили.

Он говорил спокойно и рассудительно, как пожилой человек, хотя на вид ему было не больше двадцати пяти лет.

— А если немцы, то что же?

— Если обычные, то ничего. А вот если «SS», то фашисты настоящие. Тогда уж и прижмешь-то, а он кусается. Только нынче все равно возьмем, пусть даже «SS». После вчерашнего стыдно и в глаза-то смотреть. И за ребят обидно. Скварчуку-то, наверное, ногу отрежут, а ему ведь только двадцать второй пошел. Ну, Иванцов-то подлечится и скоро придет, в плечо его царапнуло.

Рассудительный разговор солдата понравился Алтаеву. Ему хотелось обо всем расспросить этого разведчика, узнать его думы.

— Ну, а если немцы в наступление пойдут вот здесь?

— Могут, конечно. Там-то у них сорвалось, они тут попробуют. Гитлер-то, говорят, самолично приказ написал. Прорваться в Будапешт — и баста! А раз так приказал, то будут рваться, пока из них кишки не выпустим.

«А раз так приказал, то будут рваться», — эта простая солдатская мысль вызвала у Алтаева глубокое раздумье. Он прошел по всей обороне полка, побывал в штабе, заехал в медсанбат дивизии и все время думал об этой мысли. Не было ли это ключом для раскрытия всех замыслов противника?

То, что гитлеровцы прекратили наступление под Будапештом и грузили в эшелоны свои наиболее боеспособные танковые дивизии, было несомненным фактом. Но куда они везли эти дивизии? Если в Польшу, то наступления под Будапештом больше не будет. А если это хитрый маневр?

Алтаев знал, что после неудачного покушения на его жизнь и раскрытия генеральского заговора Гитлер разогнал старый генералитет и окружил себя послушными людьми. Теперь, как никогда в другое время, проявлялось диктаторство Гитлера. Все делалось только по его личным приказам. И недаром он сам подписал приказ о прорыве к окруженной группировке. И этот приказ не выполнен. Гитлер, несомненно, рассвирепел и, видимо, полетела не одна генеральская голова. А для Гитлера сейчас престиж дороже всего.

Из всего опыта войны вытекал вывод, что Гитлер и его командование в своих действиях очень часто руководствовались не трезвыми, научными расчетами реальных сил и возможностей, а предвзятыми идеями, имеющими в своей основе удовлетворение личного самолюбия и поддержание личного престижа.

А сейчас, когда война подходит к концу, разве уменьшилось диктаторство и бахвальство Гитлера? Чего стоят одни его слова в приказе войскам, нацеленным на прорыв кольца окружения будапештской группировки «Я лично буду руководить вами!»

— Нет, нет, — проговорил Алтаев, — Гитлер не может отказаться от наступления на Будапешт.

— Слушаю вас, товарищ командующий, — отозвался сидевший сзади адъютант.

— Это не к вам, — ответил Алтаев.

По приезде в штаб армии Алтаев пригласил секретаря партийной организации штаба.

Алтаев и сам не замечал, что у него вошло в привычку в трудные моменты советоваться с руководителями партийных организаций. И сейчас, приглашая секретаря партийной организации штаба армии, он не думал о том, зачем он это делает и что этот тридцатипятилетний майор Холодков, всего четвертый год служивший в армии, вряд ли мог сказать ему, генералу армии, отдавшему тридцать семь лет жизни военной службе и воспитавшему не одну сотню офицеров и генералов, что-нибудь особенно ценное. Ему просто в разговорах с секретарем партийной организации хотелось найти подтверждение или отрицание своих мыслей, почувствовать, чем живет партийный коллектив штаба армии, и по каким-либо черточкам понять, как думает большинство коммунистов.

Михаил Николаевич Холодков до войны в армии не служил. Молодым пареньком поступил он на оборонный завод и через год стал слесарем. Комсомольская организация втянула его в учебу, и Холодков без отрыва от производства окончил рабфак, а затем поступил на вечернее отделение машиностроительного института. Через пять лет напряженной учебы Холодков стал сменным инженером цеха. Перед войной, также без отрыва от производства, он окончил Промышленную академию и был назначен парторгом ЦК на крупный московский завод. Когда разгорелась война, Холодков вместе с тысячами москвичей ушел в народное ополчение, рядовым артиллеристом воевал под Можайском, а затем был назначен политруком батареи, заместителем командира дивизиона, секретарем парторганизации штаба армии.

— Присаживайтесь, — встретил Холодкова Алтаев, — как настроение?

— Как у всех, товарищ командующий, — отозвался Холодков, — хорошее. Самые трудные бои выдержали.

— Самые трудные, говорите? — повторил Алтаев и, всматриваясь в лицо майора, строго спросил: — А вы думаете, что труднее и боев не будет?

Холодков не понял причины изменения настроения генерала и прежним тоном ответил:

— Да труднее едва ли будет.

Алтаев усмехнулся, лукаво взглянул на Холодкова и иронически проговорил:

— Рановато войну-то заканчиваете. Еще не только дым будет, но и огоньку вдосталь хватит.

Холодков заметил иронию командующего и невольно подосадовал на себя: он хотел сказать совсем не то, что подумал Алтаев.

— Я, товарищ командующий, — заговорил Холодков, — не в смысле боев, а имел в виду общую обстановку, так сказать, всего хода войны.

Алтаев придвинул стул ближе к Холодкову и вполголоса спросил:

— Михаил Николаевич, как думает большинство коммунистов о ближайших перспективах нашей армии?

Холодков на секунду задумался, опустив стриженую голову.

— Если говорить о настроениях, то их, пожалуй, можно разделить на две резко противоположные группы. Одни считают, что немцы отказались от наступления на Будапешт и теперь нашей армии не придется вести тяжелых оборонительных боев…