«Вот так-так, — думал я, — хорош, оказывается, ты, гусь, Семен Половинкин-Многодолькин. А еще берешься других людей обсуждать». У меня, наверно, была такая дурацкая рожа, что она вдруг перестала задавать свои вопросики, посмотрела на меня и начала хохотать так, что на нас все стали оглядываться.

— Ох, и выраженьице у тебя, — сквозь смех сказала она, — прямо как будто сейчас топиться побежишь. Да ты не расстраивайся. — Она вдруг вздохнула. — Ох, и трудно быть настоящим человеком…

Я как-то об этом никогда не задумывался; какой есть — такой и есть. Жил, в общем, как живется и не задумывался, кто же я такой на самом деле? Только вот, пожалуй, последнее время и стал задумываться, да и то не очень. И если бы не дядя Саша со своим хронометражем и со всякими другими воспитательными штучками, вроде разных книжек, и если бы не М. Басова со своими закидонами, и если бы не разные происшествия, которые что-то часто со мной стали случаться за последнее время, и если бы… И если бы да кабы… И сейчас тут эта Татьяна! Поневоле задумаешься. Я сидел мрачный-мрачный, и мороженое уже совсем не лезло в меня. А Татьяна ела как ни в чем не бывало и посмеивалась.

— Ну, чего смеешься? — пробурчал я. — Наговорила человеку шут знает что и смеется.

— А ты, кажется, ничего парень, Сеня, — сказала Татьяна. — Мне мой дед говорит, что, если человек начинает задумываться, какой он, значит, еще не все потеряно. Может быть, из него тоже гвозди можно будет делать.

— Какие гвозди? — удивился я.

— Стихи есть такие. Их дед мой очень любит. «Гвозди бы делать из этих людей…»

— …крепче бы не было в мире гвоздей? Да?

— Ага, — сказала Татьяна. — Знаешь?

По-моему, она тоже удивилась. А я подумал, что вот не иначе опять со мной происшествие — похоже, ее дед — тот самый старичок, который меня в магазине выручил. Но я ничего не сказал. Надо проверить, а потом, если это так, взять да и закатиться к старичку в гости — ведь он меня приглашал. Вот у Татьяны глаза на лоб полезут!

— Хорошие стихи, — сказала Татьяна. — А насчет разных ошибок, так они у каждого бывают. У меня их тоже — вагон и маленькая тележка. Так что ты не расстраивайся.

Ничего, хороший она «парень» — Татьяна. Я растрогался и вспомнил, что у меня в кармане так и лежит яблоко, которое швырнула мне обратно Машка. Я достал яблоко и протянул его Татьяне.

— О-о! Антоновка! — сказала она.

Она сказала это так вкусно, что я немножко повеселел и снова принялся за мороженое. И в самом деле, не такой уж я подонок; есть во мне и кое-что хорошее. Наверно, есть. Надо только… Но что «надо», я так додумать и не успел. За окном на тротуаре, прямо против нашего столика стояла Маша Басова и одним глазом смотрела, как мы уплетаем мороженое. Глаз у нее светился зеленым светом, как у семафора. Я даже вздрогнул от неожиданности, и мороженое с ложечки упало мне на штаны. Вообще-то я редко теряюсь, а тут почему-то здорово растерялся, как будто меня поймали на чем-то… на чем-то… Я уставился на Машу, а она вздернула подбородок кверху и, не оглядываясь, ушла.

— Ты чего в окно уставился? — спросила Татьяна.

— Так, — сказал я, — задумался.

— Ах, задумался, — засмеялась она, и я не понял — видела она Басову или нет.

Я вдруг заторопился. Посмотрел на летчиковы часы и сказал, что, пожалуй, пора домой, у меня еще дел невпроворот.

— Пошли, — сказала она.

Мы быстро доели мороженое и вышли. И некоторое время шли по Литейному и молчали. Потом Татьяна посмотрела на меня искоса и тихонько спросила:

— А как тебе Маша Басова? Нравится?

Я даже остановился, что она — мысли читает, что ли? Я начал было что-то мямлить: «да так», «ничего», «так себе», но тут же разозлился на себя — что я, в самом деле, и эту Татьяну боюсь — и решительно сказал:

— Нравится! А что?

— Правильно, — сказала Татьяна. — Она, по-моему, мировая девчонка.

— Ага! — сказал я.

— Я бы хотела с ней дружить, — сказала она.

— Правильно! — сказал я и подумал, что и верно было бы здорово, если бы такие две мировые девчонки подружились.

— Ну, разбежались, — сказала Татьяна, когда мы дошли до угла.

— Я провожу, — сказал я.

— Не надо, я на трамвай — до Мальцевского, — сказала она и протянула мне руку. — Спокойной ночи, Периодичкин.

— Спокойной ночи, Круглошарикова, — ответил я.

Рука у нее была маленькая, но крепкая и теплая.

Я бежал домой и думал, что вот с этой Татьяной совсем запросто можно обо всем поговорить, и пошутить, и посмеяться, а с Машей никак ничего у меня не получается: колючая она какая-то, как ерш. Я засмеялся: она — ерш, а я — репейник. Ну, раз репейник, так я от нее и не отцеплюсь! Вот такие пироги, как говорит дядя Саша.

Все это, весь свой день, я и вспоминал, лежа в кровати. А когда вспомнил, решил, что, в общем-то, все не так уж страшно. Надо быть только более организованным и уметь исправлять свои ошибки.

Да, а зачем это бате понадобился Венька Жук? Не забыть бы завтра спросить. А топиться я не собираюсь. Незачем мне это…

…На следующее утро я запросто сдернул с Мишки одеяло и пошел умываться. А когда вернулся, Мишка опять был под одеялом, закутанный с головой, как в спальном мешке. Я определил, где у него уши, и дернул через одеяло за ухо. Он чего-то забурчал.

— Встанешь? — спросил я.

— Отлипни, — заныл Мишка.

— Твое дело, — сказал я и пошел на кухню. В дверях обернулся и увидел, как Мишка от удивления высунул нос. «Удивляйся, удивляйся, — подумал я, — то ли еще будет».

Ольга почему-то встала самостоятельно, и мы с ней быстро позавтракали. Батю я будить не стал — на столе лежала записка: «Пришел поздно, буду спать до 12-ти».

— Выйди с Повидлой, — сказал я Ольге.

— Чего-о-о? — пропищала она. Но я не стал повторять и стал собирать портфель.

— Я опоздаю, — опять запищала Ольга.

— Не опоздаешь, — сказал я строго.

Она тоже очень удивилась, но взяла поводок и начала надевать на пса. Повидло тоже, по-моему, очень удивился: посматривал то на меня, то на Ольгу и даже повизгивал от удивления. Но я не обращал на них внимания и занимался своим делом.

Они ушли с обиженным видом. Маму я тоже будить не стал и направился в школу. «Приду с запасом, чтобы не опоздать», — решил я. Я уже был в дверях, когда из-за ширмы вышел отец в трусиках и в майке.

— Семен, почему Мишка не встает? — спросил он. — Заболел, что ли?

— А не знаю, — сказал я равнодушно.

— Ты что, не будил его? — удивился отец.

— Будил, — сказал я еще равнодушнее.

— Ну и что? — еще больше удивился отец.

— А ты его спроси, — сказал я.

— Гм-м, — промычал батя. — Интересный разговор. Что это с тобой?

— Ничего, — сказал я и пожал плечами. — Не маленький, пусть к дисциплине привыкает.

Батя внимательно посмотрел на меня и засмеялся.

— Ишь ты! Ну что ж, может, и правильно. Не будить, значит? Опоздает ведь.

— Раз опоздает, два опоздает…

— Ладно, попробуем, — сказал батя и махнул рукой.

— Ну, я пошел, — сказал я и тут же вспомнил, что не спросил про Веньку Жука. Но батя сам спросил у меня очень серьезно:

— Слушай-ка, что он за парнишка, Венька Балашов?

Ну что я ему мог ответить? Я сам его мало знаю. Если не считать двух-трех разговоров… Кто его знает, вроде ничего парень, только злой какой-то и похоже — затюканный.

— А что? — спросил я.

— Видишь, какое дело. Похоже, у него серьезные неприятности намечаются. Хотелось бы знать… — сказал батя задумчиво.

— Это что, я за ним следить должен, что ли? — спросил я. — Ты участковый, ты и следи.

— Ладно, — сердито сказал батя. — Сыпь в школу. А насчет «следить» вечером поговорим. — Повернулся и ушел за ширму. Рассердился.

А в самом деле, что, я на своих ребят капать должен, если у меня отец милиционер? Дудки! И пусть не обижается. А Венька что, Венька — парень как парень. Вон, даже Машка с ним дружить хочет. Правда, может быть, это она мне со злости сказала.