Но я так ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась и даже злилась — думала, что я нарочно делаю так, чтобы ее встретить. А я и не хотел вовсе — так случалось, и все. А вот сегодня, когда захотел, — ничего и не получилось, как назло.

Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумал: не зайти ли — я ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! «Убить с пользой». Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она… Чепуха это — вовсе она и не пялит глаза специально на меня. Просто она, видно, неплохая девчонка и вроде — «свой парень». Лихо она ребят в классе отбрила, когда они хорохорились насчет того, чтобы проучить Венькину — Фуфлину компанию. «Из ста зайцев, — говорит, — не составишь одну лошадь». Ребята даже взвились от злости, а по-моему, она правильно сказала: какие-то они в этом классе не очень организованные и дружные, хотя и говорят все время про дружбу и организованность. Особенно Герка Александров.

Увидел я ее и вдруг подумал: «А что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, — подумал я, — чего-то ты не того…» И подошел.

— Здорово! — сказал я.

— А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, — сказала она и засмеялась.

На шутки я не обижаюсь и поэтому засмеялся тоже.

— Здравствуй, Татьяна Шарикова, — сказал я, вспомнив, что ее фамилия — Шарова.

— Здорово, Восьмушкин, — ответила она.

— Привет, Шарикоподшипникова, — сострил я.

— Салют, Полуторкин, — сострила она.

— Чао… Шарообразникова, — придумал я.

— Салям алейкум… Десятичкин, — придумала она.

Я уже, кажется, выдохся, но она так хитро смотрела на меня, — дескать, а ну, давай, кто кого, что я поднатужился и выдавил:

— Гутен абенд… Воздушношарова!

— Хау ду ю ду, Многодолькин! — выдавила она.

Я понял, что мне ее не одолеть, и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:

— Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока пять — четыре в мою пользу. Так?

— Так, — согласился я.

— Ну, раз так, — сказала она, — тогда здорово, Половинкин. — И протянула мне руку.

Я хлопнул ее по руке и тоже сказал:

— Здорово, Шарова!

— Ого, — сказала она, — с чего это ты стихами заговорил?!

И мы опять засмеялись. Ничего, славная она девчонка, веселая, не то что…

— Куда бредешь? — спросил я.

— Прожигать жизнь, — сказала она.

— Как так?

— Ну, кутить.

— Чего, чего?

— Серый ты, Половинкин, — вздохнула она. — Ну, по мороженому ударить. Айда!

Я свистнул и похлопал себя по карманам.

— Это не беда, — сказала она. — Сам пропадай, а товарища выручай. Пошли!

— Неудобно как-то, — промямлил я.

— Вот уж не думала, что ты пижон, Половинкин, — сказала она насмешливо.

— Ну ладно, — сказал я, — за мной будет. А куда?

Она достала из какого-то карманчика кошелек, взяла меня за руку, высыпала на ладонь мне всю мелочь и начала считать.

— Пятьдесят восемь копеек, — сказала она, — два раза по девятнадцать и двадцать копеек на газировку. Кутить так кутить.

И мы пошли на Литейный в «Мороженое», купили по два шарика разного и сифон газировки. Сели за столик у окна и начали, как она говорит, «прожигать жизнь» и разговаривать на разные темы и, в первую очередь, конечно, о нашем классе — мы ведь оба были новенькими, и нам было интересно узнать, что каждый думает о ребятах и учителях. Кто-нибудь услышал бы нас, сказал бы — вот рассплетничались. Но мы вовсе не сплетничали, а просто обменивались мнениями. И в большинстве случаев у нас мнения были одинаковыми, только она как-то очень здорово умела определить человека, будто насквозь его видела. Скажет два-три слова, и все ясно. И так убедительно, что поневоле с ней соглашаешься.

Из учителей нам больше всего понравилась Маргарита Васильевна — Маргоша, как ее в классе зовут. Она у нас классная руководительница, а преподает географию и очень интересно преподает — всегда у нее что-нибудь новенькое, чего и в учебнике нет. И потом почему-то на нее не хочется смотреть, как на учительницу, а скорее, как на старшего товарища — она все понимает и не задается и разговаривает с ребятами без криков и без всяких там «сю-сю-сю», по-товарищески, как с друзьями, но трепачей и задавал, по-моему, не любит. И правильно! И веселая она, а я думаю, раз человек веселый и умеет шутить и смеяться, значит, он человек хороший.

— Маргоша — золото, — сказала Татьяна, — и хи-итрая.

— Почему же она хитрая? — спросил я.

— Ну, она по-хорошему хитрая, — сказала Татьяна. — Она нас всех насквозь видит, а любит и уважает, но не «сюсюкает». Верно?

— Верно, — сказал я, — золото. У нее и волосы золотые.

— Ишь ты, — сказала Татьяна, — заметил.

А чего же тут не заметить? Я вообще все красивое замечаю.

— Заметил, — сказал я. — Я и не только это заметил.

— А что ты еще заметил?

— Кое-что заметил.

— Наблюдательный, — сказала Татьяна и усмехнулась. — А ты заметил, на кого этот… как его… Апологий похож.

— На змея, — сказал я, чтобы не ударить лицом в грязь, хотя почему на змея — и сам не знал.

— Ну уж, на змея, — сказала Татьяна, — на уис-ти-ти он похож, вот на кого.

— На кого, на кого?

— Уистити. Есть такая обезьяна. Она все время дергается, всех передразнивает, крутится и так и сяк, чтобы ее заметили, а сама такая несчастная, и когда ее не замечают — она горючими слезами заливается.

Не знаю, может, она и придумала такую обезьяну, но очень уж точно это к Аполошке подходило. Я засмеялся, но в душе мне почему-то даже жалко его стало. Уис-ти-ти!

Про Герку она только одно сказала:

— Сознательный-самостоятельный.

И тут я не понял, то ли она хвалит его, то ли ругает, а больше она о нем говорить не хотела. Вообще, и верно, может показаться, что мы сплетничаем и только чужие недостатки обсуждаем. Неправда это. Наоборот, мы решили, что ребята в классе хорошие, только их немного расшевелить надо.

— А кто мы такие, чтобы их расшевеливать? — спросил я, потому что мне пришло в голову, что мы их еще не знаем как следует — мы новенькие, а у них уже давно свой коллектив, а, как говорят, «со своим уставом в чужой монастырь не суйся». Я сказал об этом Татьяне, а она сказала, что поживем — увидим. А потом еще сказала, что вообще-то она зайцев не любит, то есть самих зайцев любит, а вот людей-зайцев нет. Не любит она еще врунов, подхалимов, трусов, ябед, подлецов, нытиков, задавал, воображал, хулиганов, эгоистов, пижонов, жуликов, деляг, зубрил, дураков, нахалов и тех, у кого «моя хата с краю» и «своя рубашка ближе к телу». Словом, всех, кого и не надо любить и которых я сам терпеть не могу, только я их не всегда распознать могу и довольно часто ошибаюсь, и это довольно обидно.

Я ей об этом сказал, и тут она меня огорошила.

— А ты, чтобы не ошибаться, — сказала она, — чаще на себя посматривай.

— Эт-то как п-понимать? — спросил я. — Эт-то что же? Значит, и я тоже?..

— Опять стихами заговорил, — засмеялась она.

Фу-ты ну-ты! Может, и прав был тот старичок, что я стихи сочиняю?

— Ладно, — сказал я, — ты не отговаривайся. Что же, значит, и я…

— Конечно, — сказала она. — Ну-ка, вспомни, разве ты никогда, например, не задавался?

— Вот уж нет! — возмутился я и сразу осекся. Задавался, да еще как. Например, в прошлом году, когда наша дворовая команда первенство района по хоккею выиграла. Как индюк по школе ходил!

— И никогда не трусил?

Я промолчал. Чего уж там. Я иногда только делаю вид, что не трушу, и лезу во всякие происшествия, а на самом деле…

— И не врал?

………………………………….

— И не пижонил?

………………………………….

— И не «химичил» чего-нибудь?

Она продолжала спрашивать, а я готов был хоть под стол залезть.