— Что же ты будешь делать?

— Что? Не знаю сам… Если ты не гонишь меня, посижу вот тут, на диване. Ты можешь отправляться куда угодно, и даже забыть о моем существовании. Только, пожалуйста, прикажи прислуге говорить всем посыльным и по телефону, что меня тут нет.

— Что же ты будешь делать?

Курагин подозрительно посмотрел на него.

— Ровно ничего. Буду сидеть один. Позвоню сначала своим пациентам, что не могу сегодня быть, и буду сидеть один. А ты, пожалуйста, сделай милость, уезжай. Я уже восемь лет ни разу не оставался один. Восемь лет! — вдруг закричал он, размахивая руками, и пальцы его тряслись. — Ты подумай: восемь лет! Я почти перестал быть самим собою, отдельным человеком. Я хочу остаться, наконец, один и собраться с мыслями и чувствами, и чем ты скорее оставишь меня в покое, тем будет лучше для меня. Прости.

— А как же быть с Варварой Михайловной?

— Говорю тебе, что не знаю… Может быть, я совсем даже не вернусь к ней, а может быть, и найду необходимым вернуться, но тогда… тогда… что-то должно случиться… я не знаю этого…

Он начал болезненно всхлипывать.

— Паршивое положение, — сказал Курагин.

Потом он неожиданно стал расстегиваться, сорвал с себя куртку и бросился в спальню. Через минуту он вынырнул оттуда в черном сюртуке, старательно приглаживая щеточкой волосы.

— Я еду сам к Варваре Михайловне, — крикнул он. — Я не могу этого допустить, чтобы нельзя было вам обоим найти какой-нибудь средний путь. Конечно, пол — это гнусность и гадость. Он не признает с собою никаких сделок… Но и не надо. Можно же стать, например, на чисто нейтральную почву… разойтись. Неужели же не остается ничего, кроме позора и скандала? И это у передовых, образованных людей! Чего же тогда требовать от людей темных, бессознательных? К чему тогда эти лозунги культуры, все эти идеи и слова? Я поеду говорить с нею сам.

— Только, пожалуйста, не говори ей, что я сижу у тебя.

Курагин уехал.

Отпустив Лину Матвеевну, Варвара Михайловна лежала на постели, окруженная детьми. Она прекрасно понимала, что Васючок прячется у Курагина, намереваясь что-то предпринять.

В первый раз за их совместную жизнь он вдруг возымел дерзость что-то предпринимать. Проходили долгие годы, и он ничего не предпринимал. Но стоило зайти этой авантюристке и расплакаться у него в кабинете — и он уже начинает «предпринимать». Он кричит о своем человеческом достоинстве и, в заключение, начинает прятаться.

Мимо двери пробежала Агния: значит, звонок. Но отчего же он предварительно не позвонил по телефону? С отвращением она смотрит на телефонный аппарат, который ей кажется от этого мертвым.

Входит Лина Матвеевна.

— Василий Николаевич сейчас приедет.

А, так он, значит, был все-таки там! Она улыбается.

— Они при вас о чем-нибудь говорили?

— Нет, сказали просто: передайте, что сейчас приеду.

Варвара Михайловна испытующе смотрит на бонну. Та, в свою очередь, отвечает ей вопросительным взглядом. Нет, она не лжет.

— Но тогда почему же он не приехал вместе с вами?

Лина Матвеевна невежливо улыбается.

— Почем я могу знать?

Ах, с ней бесполезно спорить. Она глупа, как этот телефонный аппарат.

Мимо двери снова слышны быстрые шаги Агнии. Наконец-то, Варвара Михайловна поднимается на подушках.

— Дети, идите играть к себе. Лина Матвеевна, возьмите их.

В дверях появляется Агния. Еще она ничего не говорит, но уже по нахальному выражению ее глаз Варвара Михайловна знает, что там, в передней, куда только что должен был войти Васючок, что-то произошло.

— К вам Александр Васильевич Курагин.

Глаза ее говорят:

— Ага, это тебе поделом.

Откинувшись на подушки, Варвара Михайловна говорит слабым голосом:

— Передайте Александру Васильевичу, что я, к сожалению, не могу его принять, так как мне крайне плохо.

— Слушаю.

— Или нет, подождите. Я сказала не то… Я сейчас… Лина Матвеевна, дайте мне детей. Подойди ко мне, Волик. Посадите девочку вот сюда… Да, так…

Она обняла их руками и прижала к себе.

— Мама, что ты? — спросил испуганно мальчик.

— Ничего, детки… так…

Она несколько раз тяжело перевела дыхание.

— Ваш папа бросил нас.

Мальчик посмотрел в лицо матери испуганными глазами и вдруг закричал и затрясся. Девочка заплакала тоже.

— Вот видите, Лина Матвеевна.

Варвара Михайловна гневно посмотрела на бонну.

— Подите и передайте этому господину обо всем, что здесь происходит; и еще передайте лично от меня, что он подлец, если осмеливается становиться между мужем и женой. Вы слышали это?

— Как же я могу это ему сказать?

— Вы не можете? Тогда дайте мне мой капот… Значит, придется мне самой… Не на кого положиться… Нет людей, нет людей…

Среди оглушительного детского плача она оделась и, волоча ноги, пошла через комнаты. Дети держались за ее платье, и их жалкий крик: «Мамочка, мамочка!» разносился по комнатам.

Увидев ее, приближающуюся в странном, неряшливом виде, с больными, безумными глазами, Курагин попятился.

В то время, как он растерянно смотрел, удивляясь происшедшей в ней перемене, она подошла к нему вплотную и, вытянув указательный палец к двери, сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Мерзавец, вон!

— Значит, ни на какие уступки она не пойдет. Это ясно, — сказал Курагин Петровскому. — Да если хочешь, оно и понятно. Она для этого слишком умна. Всякая уступка с ее стороны, собственно, была бы нарушением совершенно цельной, продуманной системы. А для нее всего важнее, как говорится, сохранение принципа во всей его неприкосновенной чистоте. Принцип же один: ты должен принадлежать ей душой и телом. Всякое изъятие само по себе нарушает принцип, даже самое ничтожное, на какой-нибудь дюйм или вершок. Отсюда ясно: или ты должен капитулировать, или…

Он развел руками.

— Или уехать, — сказал Петровский.

— Да, если хочешь, то и уехать. (Теперь Курагин сильно раздражался.) — Если человек не хочет сделать никакого употребления из своих мозгов, то против него по необходимости приходится принимать репрессивные меры.

Он был страшно оскорблен, что Варюша послала его к черту. Петровский чувствовал почти удовольствие.

— Я же тебе говорил, что я как мужчина, всегда на твоей стороне, — говорил Курагин смешной, сбивчивой скороговоркой. Теперь он уже немного лебезил. — Но справедливость никогда не была мне чужда. Если женщина объявляет очевидную войну здравому смыслу, тогда она теряет всякое право на уважение. Ты должен немедленно уехать из Москвы. Слышишь?

— А практика?

— Да, вот только практика… Но ты сумеешь ее наладить и в другом городе.

Его голос стал натянуто-пустым, неуверенным.

— Ты, может быть, думаешь, что между городами нет путей сообщения?

— То есть, ты хочешь сказать, что Варвара Михайловна приедет и туда? Это правда. Я не сообразил.

Он был глуп и смешон в своей растерянности закоренелого холостяка.

— Дело в том, — сказал Петровский, который за этот час уже взвесил отчетливо свои шансы, — что ее позиция всегда и во всех отношениях сильней моей: и физически, и морально. Во-первых, за нее общественное мнение и закон. Брошенная жена всегда вызывает сочувствие окружающих, в особенности, если у нее есть дети. Во-вторых, это только так легко сказать: разорвать с семьей, уехать, устроиться в другом городе, а, в сущности, это то же самое, что переехать на Луну или на планету Марс. Может быть, подобные перевороты легко делать в молодости, но я уже отяжелел. В-третьих, — и самое главное, — как на все это будет реагировать Варюша? Например, она угрожает мне морфием, и, действительно, у ней есть небольшой запас… вполне достаточный.

Курагин визгливо и злобно рассмеялся.

— Голову даю на отсечение, что ничего подобного с ней не случится. Не из таких. Она предпочтет с тобой бороться до конца. И победить. Да, победить, потому что ты — тряпка.