Потом, в свою очередь, в зеркало смотрит Варвара Михайловна. Конечно, она не так красива, но в ней с годами проснулся темперамент и ум. Внезапно она с ужасом чувствует, что опустилась физически. Она слишком поверила в сказку о вечной любви и, облекаясь в безвкусные изделия домашних портних, совсем удалилась от реальных условий жизни. Какое несчастье, какой позор быть женщиной! Можно любить самым пламенным образом, но если ты умна, то должна проводить полжизни в пассажах и у портних. Иначе всякая другая, вот вроде этой, вторгнется в твой дом и выхватит у тебя из-под носа мужа, любовника, жениха, потому что платье на ней сшито гораздо лучше.

Они идут по улице. Впереди бегут дети и выступает, играя толстыми бедрами, Лина Матвеевна, нагруженная детскими тачками, лопатками и граблями. Какая наружно-мирная картина, и на самом деле как все непрочно!

В груди нестерпимая дрожь и поднимающиеся слезы. Ярко светит солнце, и дома кажутся по-весеннему нарядными. Гулко гудит трамвай; по смоченному, черному асфальту скользят экипажи и пешеходы. Наверху, над головой, полощутся от ветра протянутые над площадью полотняные плакаты, извещающие о дне продажи цветка ромашки. А вот и самые продавщики и продавщицы. Они весело идут, утыканные с головы до пояса белыми цветами, в белых широких коленкоровых лентах через плечо и с гремящими тяжелыми кружками. Они воображают, что борются с несчастьем и злом. О, ложь и лицемерный обман! Задыхаясь от слез, она покупает цветы для себя, для бонны и для детей. И вся жизнь огромного, по-весеннему прифрантившегося города кажется ей такою же сплошною ложью, как эта неумная продажа цветов от чахотки.

Внезапно Ткаченко говорит:

— Мне кажется, вы чем-то сегодня предубеждены против меня.

— Я? Неужели?

Варвара Михайловна смеется. Но у Ткаченко решительное и серьезное лицо. Вот и детский круг.

— Сядемте.

Две толстые няньки подвигаются, и они усаживаются тесно рядом на краю скамьи. Обнесенный изгородью круг уже полон детворою, которая копается посередине в песке в небольшом деревянном четырехугольнике. Варвара Михайловна заботливо скользит взглядом по сторонам. Она знает здесь почти всех, начиная с этой древней старухи с совершенно белыми волосами и во всем черном и кончая высоким, налитым и мордастым околоточным, который ухаживает за маленькой краснощекой бонной, приходящей сюда с двумя девочками. Хороший пример для детей и недурное занятие для полиции! По обыкновению, молоденькая бонна, конфузясь и не смея заглянуть в лицо своему кавалеру, сидит, не поворачивая головы, а он, обжигая ее сзади дыханием и чуть не кладя бритый подбородок на плечо, что-то нашептывает ей в розовое ухо. Фу, мерзость!

— Смотрите, он скоро влезет на нее, — говорит Варвара Михайловна.

Теперь она поневоле рассматривает лицо Ткаченко совсем вплотную. Именно таким оно должно представляться для мужчин, потому что мужчины смотрят близко-близко. И вблизи еще осязательнее его чувственная, молочно-матовая, с легким пушком кожа, почти до неприличия коричневые подпалины нижних век и жадным движением полураскрытый рот, показывающий маленькие острые зубки. В этом лице есть что-то раздражающее даже для женщины. Ничем не скрываемая выставка чувственности, оно нагло и пошло заявляет об одном. И мусульмане совершенно правы, завешивая женские лица. Об этом только не думают.

Ткаченко привела в движение коралловые губки и, высоко подняв темные дуги бровей, так что нежная кожа на лбу наморщилась и матовые щеки устало-печально опустились вниз, сказала:

— Я бы так хотела, так хотела искренне-дружески поговорить с вами!

— О чем же? — спросила Варвара Михайловна.

Но та смотрит на нее в упор, точно сомневаясь, стоит ли говорить, и потом, опустив тяжелые веки, продолжает:

— Мы, женщины, почему-то так мало доверяем друг другу. У меня, например, среди женщин нет друзей. Я была столько раз обманута. Впрочем, вообще люди довольно равнодушны друг к другу.

— Нельзя сказать, чтобы это была особенно новая истина.

— Да, конечно, здесь Рубикон. Но как сделать, чтобы искренность стала хотя до некоторой степени возможна?

Зачем она так невыносимо лжет?

— Может быть, искренность между людьми одинаково невозможна и не нужна? — спросила Варвара Михайловна.

Обе дамы обменялись скользящими взглядами. Разговор волновал обеих.

— Не знаю, возможно, что вы правы, — сказала Раиса Андреевна. — Но тогда не стоит жить.

Глаза ее покрылись влагой.

Варвара Михайловна постаралась несколько смягчить безнадежную постановку вопроса.

— Многое зависит от самих людей. Мне тоже всегда платили за дружбу злом.

Она огорченно вспомнила, что даже Софья Павловна скрыла от нее, что Васючок звонил ей по телефону. Несколько мгновений обе женщины смотрели молча и печально друг на друга. Потом Раиса Андреевна первая протянула руку.

— Я бы так хотела… — сказала она, застенчиво подняв плечо и пожимая Варваре Михайловне руку. — Я знаю вас так мало, но из всех моих бывших знакомых вы одна были так чутки…

Она не могла продолжать от слез, неизвестно, искренних или фальшивых. Впрочем, все равно это трогало. Слезы, как известно, заразительны.

— Милая, я прошу вас взять себя в руки.

— Сейчас… Не обращайте внимания… Пойдемте лучше сядемте где-нибудь на глухую дорожку, где никого нет.

Варвара Михайловна испытывала непонятное волнение.

…Через полчаса обе сидели на уединенной скамеечке, и Ткаченко говорила:

— Нет, я никогда не стремилась разбить «его» семью. Я сама считаю это преступлением. Но, если человек определенно заявляет, что не может без меня жить, приходит с револьвером в кармане… Не так легко сделаться убийцей того, кого любишь. Может быть, для этого надо иметь не женское сердце или, во всяком случае, не мое. Но я и пострадала достаточно. Во-первых, я не говорю уже о том, что для меня закрыты двери многих домов. Ужасно потерять человека при таких обстоятельствах. Мучительно, когда потеряна самая вера в любовь. А любить, как говорят, можно только один раз.

Высоко закинув голову, она глотает воздух широкими, беспомощными глотками.

Теперь ей надо сказать что-нибудь ободряющее.

— Да, я понимаю вас.

— Нет, нет, вам трудно понять меня. Почти что невозможно.

— Но почему же? Я ставлю себя на ваше место.

— Теперь бы я поступила по-другому. Я сознаю, что я дурная женщина и получила воздаяние по заслугам.

Закрыв лицо платком, Раиса Андреевна на мгновение погрузилась в слезы. Конечно, это — тоже ложь, и во второй раз она бы поступила совершенно так же, как в первый.

— Простите, это сейчас пройдет.

Но слезы приятно волнуют. В конце концов, это маленькая и совершенно безвредная гимнастика для души.

Прижимая платок к глазам левой рукой, она правою дотронулась до руки Варвары Михайловны.

— Простите… Или лучше… прости… Дорогая, можно мне говорить вам так?

Она чуть сверкнула из-за платка глазами. И в глазах была одновременно униженная просьба и знакомая наглость.

— Ну конечно же, — сказала Варвара Михайловна, чувствуя себя застигнутою врасплох. — Но только, пожалуйста, успокойся. Я прошу тебя, чтобы ты успокоилась. Не распускайся. Держи себя в руках. Это я знаю по собственному опыту.

— Да? Ты хочешь, чтобы я успокоилась?

Раиса Андреевна опять чуть приоткрыла глаза платком. Но Варвара Михайловна уже смотрела искренне и смело. Отчего же, можно быть и на ты. Это немного, правда, скоро, но ведь оно, в конце концов, ни к чему не обязывает.

— Только ведь дружба налагает столько обязательств, — сказала она, стараясь казаться серьезной: — Первая из них — искренность. Я понимаю дружбу, когда у людей нет друг от друга тайн.

— Но ведь только же в этом, по-моему, и данность дружбы.

Они глядят друг на друга, не зная, что теперь надо делать и о чем дальше говорить.

— Пойдем. Необходимо взглянуть на наших детей.

— О, все-таки дети, это — главное утешение женщины! Не правда ли?