На половине дороги силы его падают… Он задыхается от дыма и чувствует, что волосы его горят… Но пожарные догадались пустить в него снизу струю воды из брандспойта, и он почувствовал облегчение и двинулся дальше…

Еще несколько ужасающих минут — и оглушительное ура раздается в воздухе.

Мать схватывает ребенка и хочет благодарить спасителя, но он, весь почерневший, с обгорелыми ногами, едва ступивши на землю, падает без чувств.

Его окружает толпа. Все хотят взглянуть на этого бесстрашного человека, так дорого поплатившегося за подвиг… Всем хочется узнать его имя…

Но в эту минуту приносят носилки, и Чайкина бережно кладут на них и несут в госпиталь…

Целая толпа сопровождает его.

— Что, он жив? — спрашивают друг у друга.

Доктор, шедший рядом с носилками, отвечает, что жив.

— Может поправиться?

Доктор пожимает плечами.

В эту минуту к носилкам подбегает Макдональд-Дэк. Заглянув в лицо Чайкина, он восклицает:

— Я так и думал… Это Чайк!..

— Кто он такой? — спросил у Макдональда какой-то господин.

— Русский эмигрант… матрос…

Господин поспешно стал записывать сообщенное известие в записную книжку.

— Превосходнейший человек… Золотое сердце…

— Сколько ему лет?

— Кажется, двадцать пять.

— Какой он наружности?

— Да вам зачем?

— Я репортер…

— В таком случае я вам могу о нем кое-что сообщить… Это… это единственный в своем роде парень! — проговорил взволнованно Макдональд.

И он стал рассказывать репортеру о Чайкине.

Когда носилки вынесли на гору, к Макдональду подошел Старый Билль, шедший на пожар.

Когда Билль услыхал от Макдональда о подвиге Чайкина и о том, что он, еле живой, лежит в носилках, он угрюмо проговорил:

— Вот и первые шаги его в Америке… Бедный Чайк!..

И он пошел рядом с Макдональдом и, в свою очередь, сообщил репортеру о Чайкине, о том, как он бежал в прошлом году с клипера «Проворный» из-за того, что его наказали, о том, как он спас Чезаре, и так далее.

Репортер был в восторге. У него была готова в уме превосходнейшая статейка.

Чайкин застонал.

Билль подошел к нему.

— Сейчас, Чайк, в госпиталь вас принесут! — проговорил он необыкновенно нежно.

Чайкин открыл глаза и, казалось, не узнал Старого Билля.

— А ребенок… жив? — спросил он.

— Жив… жив, Чайк.

Чайкин закрыл глаза и очнулся только тогда, когда в госпитале его раздели и, уложивши в постель, стали перевязывать страшные ожоги, покрывавшие его тело.

Во время перевязки он стонал, испытывая невыносимые страдания.

Почти весь день у госпиталя стояла толпа, желавшая иметь сведения о положении больного. То и дело к госпиталю подходили и подъезжали разные лица, преимущественно женщины, справляться жив ли Чайкин, и есть ли надежда на спасение. Приезжали губернатор, шериф…

Ответы докторов были не особенно утешительны.

В вечерних газетах появились отчеты о пожаре и о подвиге русского матроса, а в одной была напечатана целая биография Чайкина, в которой, между прочим, описывалось, как он спас в море испанца.

На другой день в газетах сообщали об его трудном положении, об его страданиях, переносимых им с необыкновенным мужеством и терпением, удивлявшими врачей и сиделок.

Во всем Сан-Франциско только и говорили, что о Чайкине.

Он сделался героем дня.

Билль, Дунаев и Макдональд всю ночь продежурили по очереди у постели больного, но не тревожили его разговорами.

Сиделка воспрещала разговаривать с Чайкиным. Всю ночь он стонал и часто бредил.

Старый Билль, дежуривший у Чайкина с полуночи до шести часов утра, ушел от него мрачный. В полдень он должен был уезжать из Сан-Франциско и просил Макдональда прислать ему сказать о том, что скажут врачи.

И Макдональд написал ему, что врачи не особенно надеются на спасение Чайка, и от себя прибавил, что Чайк очень слаб, но в памяти, просил кланяться Старому Биллю и зовет Дуна. «Очевидно, — писал Макдональд, — бедному Чайку хочется видеть в последние часы своей жизни соотечественника, который напоминает ему о родине, вдали от которой Чайк погибает благодаря великому своему сердцу».

Получив эту записку, Билль объявил в конторе, что ему необходимо на полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.

Дунаев был уже там и, сменивши Дэка, сидел у постели Чайкина, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.

— Ну, как дела? — спросил Билль.

— Спит после перевязки.

Билль заглянул в обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.

— Что говорят доктора? — спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.

— Резать сегодня будут ногу.

— Зачем?

— Надо, говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда… А ему и так плохо… Резать начнут того и гляди…

Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.

— Если доктора хотят резать, значит надо резать! — прошептал Билль. — И вы не падайте духом, Дун, а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом… Теперь он больной! — прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может упасть духом.

— Я постараюсь.

— Когда будут его резать?

— В три часа.

— Так вот что: получите три доллара и телеграфируйте мне после операции, что с Чайком, сегодня, завтра и послезавтра. — Билль объяснил, куда телеграфировать, и вслед за тем спросил: — Или вы уж уедете, Дун, с обозом?

— Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.

— А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?

— Пятьдесят долларов осталось.

— Возьмите у меня сотню.

— Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.

— Возьмите ради Чайка. Около него будьте… Не оставляйте его одного… Если он поправится, то не скоро…

И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.

— А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку! Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю — в Сакраменто, через две — на Соленое озеро, через три — в Денвер… Надеюсь, еще увидимся…

Билль подошел к постели больного.

Чайкин в эту минуту открыл глаза.

При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.

— Спасибо, Билль… навестили. Едете сегодня?

— Еду, Чайк.

— Счастливого пути…

— До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.

— Как бог даст.

— В вас духу, Чайк, много… Захотите — и поправитесь. И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.

Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой, вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.

— Добер Билль! — промолвил Чайкин.

— Добер. Он вчера ночью около тебя сидел… И все о тебе беспокоятся, даром что чужие… Сам губернатор был… И народ стоял… и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг… И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз… Только ее не допустили… И лейтенант Погожин был… И флаг-офицер от адмирала приезжал…

Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:

— А девочка жива?

— Живехонька, Вась.

— А ты, Дунаев, место нашел?..

— Нет. Через месяц выйдет! — нарочно из деликатности соврал Дунаев.

— Так ты мои деньги возьми.

— Не надо. Есть.

— И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?

— О чем?

— Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с «Проворного» исповедал и причастил как следовает.

— С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!

— Там видно будет. А просьбу исполни.