— А что ж ты?

— А я задумал по другой части… в возчики… Тоже, братец ты мой, случай вышел. Встретил я как-то артель возчиков, что возвращались в Канзас, — они гоняли оттуда скот, — и вдруг услыхал, что по-русски говорят… И так обрадовался, что и не сказать. Всю ночь просидел с двумя земляками. Они и уговорили меня идти с ними… И так это мне вдруг захотелось быть со своими, что я утром явился к хозяину и рассказал, что так, мол, и так. Очень пожалел, что ухожу, однако понял мое желание. Вот с тех пор я и стал возчиком… Наработал денег, а теперь вот хочу мясником быть! — заключил свой рассказ Дунаев.

— Оказывается, здесь жить можно! — заметил Чайкин.

— То-то, говорю, очень даже можно. И российские наши, что скот гоняют, даже большим пользуются доверием. Им без всякой расписки большие деньги поручают. Небось наши себя здесь не подгадили… Это разве по городам, которые русские из господ от долгов сюда бежали или от каких-либо уголовных дел, — тем плохо… Потому форсу много, а работать не умеют. Привыкли все на готовом да на звании своем. А здесь — шалишь! на форс не обращают внимания, а главное — каков ты работник и чего стоишь!..

— А есть здесь такие?

— Есть. И во Францисках есть, и одного такого беспардонного в Канзасе видал. В отрепьях ходит, даром что барин и всяким наукам обучался. И ничего не умеет делать, ни к чему не приспособится… И места ему давали — не годится… Потому лодырь… Так мы этого самого барина тоже хотели приспособить… И вышел только один смех с ним.

— А как же вы хотели приспособить?

— А счеты наши записать все, чтобы представить хозяину и объяснить, на что израсходовано… В те поры я еще писать не умел, и никто из наших не умел по-аглицки.

— Ну, и что же?

— А то же. Взял это он от нас три доллара, да ничего и не сделал… Насилу счета вернули… А барин был важнеющий… Сам в отрепьях, а нас сиволапыми в пьяном виде называет… «У меня, говорил, у самого тысяча душ крепостных было… Я, говорит, в каретах ездил, а не то чтобы вам, мужикам, служить да счеты писать». Ну мы смеемся, бывало: форси, мол, да нет-нет и накормим… Однако, братец ты мой, и есть захотелось.

— И мне хочется.

— Давай-ка у Билля спросим, скоро ли станция.

Дунаев спросил у Старого Билля.

Тот лаконически ответил:

— Через полчаса. На станции обедать будем!

Нельзя сказать, чтобы наши земляки ехали очень удобно, сидя в передней части фургона. По временам и встряхивало порядочно, и солнце нестерпимо жарило им спины. Но они терпеливо переносили эти невзгоды, слушаясь совета Старого Билля, и, по обычаю простых русских людей, умеющих терпеть, еще шутили и смеялись и, несмотря на долгую и скверную дорогу, чувствовали себя бодрыми.

Под вечер они обыкновенно, выходили из фургона и шли пешком, а на ночных остановках всегда спали у костра, дежуря по очереди, чтобы дать и Биллю возможность поспать. И держали они при себе ружья и револьверы главным образом потому, что Старый Билль боялся предательского нападения двух канзасцев.

Они уж более не заговаривали ни с Биллем, ни с русскими и держались особняком.

Только раз как-то, на ночной стоянке, один из молодцов насмешливо спросил:

— Кого это, джентльмены, все сторожите по ночам?

— Мало ли здесь мерзавцев бродит! — отрезал Билль.

— Однако никто из мерзавцев не нападал?

— Сунься только! — промолвил Дунаев.

— А что?

— А то, что я очень хорошо стреляю…

— Очень приятно слышать. Нам зато спокойно спится, зная, что нас сторожат. Спокойной ночи, джентльмены!

В ту же ночь, когда дежурил Билль, он заметил, что из фургона вылез один из молодцов, и тотчас же приготовил револьвер…

Но «молодец», постояв минуту, полез в фургон.

— Бдительны! — шепнул он товарищу.

— То-то и есть. Надо подождать еще несколько дней. За Виргинией мы их всех уложим! — проговорил канзасец со шрамом. — А пока и не пытайся. Они не так глупы, эти русские, как ты полагаешь. Тогда с дамой этот барбос ловко меня провел, очень ловко. И вообще надо быть с ними осторожными.

— А что?

— Билль шутить не любит… Знаешь, как он одному пассажиру-агенту всадил пулю в лоб.

— Слышал.

— Как бы и нам не всадил.

— За что?

— Разве ты не видишь, что он догадывается, кто мы…

— Вижу… Но догадка — не уверенность…

— Убеди-ка в том Билля! — со смехом отвечал более осторожный агент.

— А как ты думаешь, у этого белобрысого глупого русского есть деньги?

— Есть.

— Сколько?

— Пятьсот долларов есть.

— Откуда ты знаешь?

— А он сам хвастал на пароходе. Я тогда там с наклеенной бородой был.

— Значит, у Дуна три тысячи да у этого пятьсот. Итого три тысячи пятьсот. Ну, у Билля с собой ничего нет. Он не возит денег… Зато его пробитый череп порадует агентов… Чего, дурак, не идет в компанию?

Разговаривая в фургоне очень тихо, они не догадывались, конечно, что Старый Билль в эту минуту стоял рядом с фургоном и слышал все от слова до слова.

Убедившись окончательно в том, что он везет двух агентов, Билль на следующее утро не подал им никакого вида, что знает, кто они, — напротив, он даже стал любезнее и несколько раз заговаривал с ними…

Прошло еще семь дней томительной дороги, и, наконец, одним жарким утром фургон въехал во двор гостиницы маленького городка Виргинии.

Старый Билль объявил, что дилижанс уедет через три часа и потому джентльмены имеют время взять ванну и основательно позавтракать.

Обрадованные остановкой, Дунаев и Чайкин вошли немедленно в гостиницу и, заказавши завтрак, отправились брать ванну, чтобы основательно отмыться от грязи и переменить белье. После долгого переезда по жаре и в пыли они представляли собой довольно грязных джентльменов, и ванна была для них необходима.

— Эх, Чайкин, теперь бы в бане попариться. Разлюбезное было бы дело! — заметил Дунаев, когда бой повел их туда, где были ванны.

— Чего лучше! — ответил Чайкин и, вздохнувши, прибавил: — Теперь никогда не увидим, брат, русских бань. Одни ванны. А в них не то мытье!

Канзасцы, вместо того чтобы сделать то же, что сделали русские, торопливо ушли в город, даже не умывшись.

— Не теряют, черти, времени! — проворчал Старый Билль и вслед за ними вышел из гостиницы.

Он отправился в телеграфную контору. Знакомый телеграфист радостно встретил Билля и спросил:

— Куда шлете телеграмму? Что-нибудь случилось?

— Я никуда не шлю телеграммы. И пока ничего не случилось, а может случиться… Я за справкой. Были у вас сейчас два молодца?

И Билль не без художественного таланта описал их наружность и в заключение назвал кандидатами на виселицу.

— Вы вправе, конечно, не отвечать, но дело идет о безопасности почты и двух других пассажиров, не считая меня.

— Только что вышли! — отвечал телеграфист.

— Я имею основание думать, что эти мои пассажиры просто-таки агенты большой дороги.

— Сдается на то, Билль. Рожи отчаянные.

— Давали они телеграмму?

— Я знаю, Билль, что без особенной надобности вы не станете испытывать мою телеграфную совесть.

— Надеюсь.

— И потому я вам отвечу, что один молодец сейчас сдал телеграмму.

— Передана она?

— Нет. Только что хотел передавать.

— Так не передавайте ее!

Телеграфист на секунду опешил.

— Не передавайте телеграммы, прошу вас!

И Старый Билль передал про разговор канзасцев, слышанный им ночью у фургона.

— Он, наверное, телеграфировал в Сакраменто?

— Положим, что так.

— И звал несколько друзей к Скалистому ручью?

— Не несколько, а прямо шесть!

— Видите! Значит, я имею право просить вас не исполнять своей обязанности.

— Так-то так! Конечно, я не поступлю против совести, если не отправлю этой предательской телеграммы, Билль, призывающей к убийству. Ведь я знаю, Билль, вы будете защищаться и не позволите шести разбойникам…