И, словно бы упавши с облаков, куда вознесло его пылкое воображение, опять печально опустил голову.
— Так сколько вам нужно оборотного капитала? — спросил Чайкин.
— Полтораста долларов. С меньшим капиталом не стоит и начинать… А эти денежки не валяются на улице, Чайк! И никто их не поверит, Чайк, такому нищему, как я… Каждый скажет: «Зачем ему давать деньги?.. Он зажилит эти деньги, а не сделает гешефта».
— Я вам дам полтораста долларов, Абрам Исакиевич! — сказал Чайкин.
Абрамсон, казалось, не понимал, что говорит Чайкин.
Изумленный, с широко открытыми глазами, глядел он на своего гостя. И изможденное, худое лицо старого еврея подергивалось судорогами, и губы нервно вздрагивали.
Наконец он прерывисто проговорил взволнованным голосом:
— И что вы такое сказали, господин Чайк?.. Повторите… прошу вас…
— Я сказал, что дам вам, Абрам Исакиевич, полтораста долларов…
— Вы! — воскликнул старый еврей, словно не доверяя словам Чайкина.
— То-то, я… Не сумлевайтесь… И, кроме того, вы возьмите еще пятнадцать долларов… Отправьте немедленно Ревекку Абрамовну на вольный воздух.
— О господи! — мог только проговорить старик и, сорвавшись с кресла, крепко пожимал Чайкину руку.
Ревекка все слышала за перегородкой, в кухне, где она готовила чай. Слышала и, взволнованная, тронутая, утирала слезы.
Когда она принесла чай и бутылку коньяку, отец радостно проговорил:
— Рива… Ривочка… господин Чайк… он спасает нас… дает сто пятьдесят долларов на дело и пятнадцать долларов…
— Я все слышала, папенька… Но только не надо брать… У Василия Егоровича, может быть, последние. Где ему больше иметь?.. А ему самому нужно! — говорила Ревекка, и ее большие красивые черные глаза благодарно и ласково смотрели на Чайкина.
Абрамсон испуганно и изумленно спросил:
— Разве вы последние хотите мне дать, Василий Егорович?
— Дал бы и последние, — вам нужнее, чем мне… Но только у меня не последние… У меня пятьсот долларов есть, Ревекка Абрамовна…
— Пятьсот?! — воскликнул Абрамсон, полный удивления, что матрос имеет такие деньги.
Была удивлена и Ревекка.
Тогда Чайкин, краснея, поспешил объяснить, что последнее время получал на «Диноре» двадцать пять долларов в месяц и что капитан Блэк дал ему награды четыреста долларов, и рассказал, как он к нему хорошо относился.
И Ревекка тотчас же поверила. Поверил и Абрамсон, несмотря на такую диковинную щедрость капитана и свой скептицизм, выработанный благодаря ремеслу и собственной неразборчивости в добывании средств.
Да и трудно было не поверить, глядя на открытое лицо Чайкина и слушая его голос, полный искренности.
— И вам, значит, повезло, Василий Егорович… И я рад очень… А что вы даете мне деньги, этого я вовек не забуду… Не забуду! Я мог думать, что вы ругаете Абрамсона… Тогда ведь я с вами худо хотел поступить, а вы за ало отплатили добром… И да поможет вам во всем господь! — с чувством проговорил старый еврей. — А капитал ваш я вам возвращу… Вакса пойдет… должна пойти! — прибавил Абрамсон и сразу повеселел…
— Кушайте чай, Василий Егорович! Кушайте, папенька, чай!.. — сказала Ревекка.
— Попробуйте коньяку… И что за коньяк, Василий Егорович!.. А может, вы хотите компаньоном быть? Если хотите — половина барышей ваша!
— Нет, Абрам Исакиевич, пусть барыши будут ваши… И если поправитесь — отдадите… И не беспокойтесь за деньги… А у меня пятьсот долларов в билете… Надо его разменять… Пойдемте отсюда вместе в банк.
С радости Абрамсон налил в свой стакан порядочную порцию коньяку, после того как Чайкин налил себе несколько капель.
— Можно и в лавке, если угодно, разменять…
— Так разменяйте, Абрам Исакиевич.
И Чайкин достал из-за пазухи мешочек и вынул оттуда банковый билет в пятьсот долларов.
Давно уж не видал старый еврей таких больших денег, и когда взял билет в свою костлявую худую руку, то она слегка дрожала, и на лице Абрамсона стояла почтительная улыбка.
— А вы лучше сидите, папенька. Я разменяю! — вдруг сказала Ревекка.
— Пхе! Зачем ты? Тебя еще надуют. Фальшивых дадут…
— Мне-то?
— То-то, тебе.
— Разве я не понимаю, какие фальшивые деньги? — не без обиды в голосе спросила молодая еврейка.
— Ну, положим, понимаешь…
— И даже хорошо понимаю, папенька.
— Но ты можешь потерять их…
— Разве я теряла деньги, папенька?
— А то из рук вырвут…
— Зачем вырывать деньги? И разве я такая дура, что деньги показывать всем на улице стану? Я не такая дура! — И, словно желая убедить отца, она прибавила: — А если вы, папенька, пойдете менять, то…
— Что же тогда? — нетерпеливо перебил Абрамсон.
— О вас, папенька, в лавке могут подумать нехорошо… Такой у вас костюм, — и такие деньги… И могут не разменять.
— А ведь Ривка умно говорит… Костюм… Это правда… Но и тебе, Ривка, не разменяют. Тоже дурно о тебе подумают…
Ревекка вспыхнула.
Тогда Чайкин сказал, что он сам разменяет и тотчас же вернется.
— Как бы и вас, Василий Егорович, не обманули… Нынче фальшивые гринбеки [12] ходят. Возьмите лучше Ривку, — сказал Абрамсон.
— Так-то оно лучше будет. Пойдемте, Ревекка Абрамовна.
— Ты, Рива, лучше в банк проведи, если в магазине не разменяют! — напутствовал отец.
Ревекка надела шляпку и бурнус, и Чайкин вышел с ней на улицу.
Молодая девушка шла первое время молча.
— Василий Егорович! — тихо сказала она.
— Что, Ревекка Абрамовна?
— Я вас так и не поблагодарила, — взволнованно произнесла она. — Но вы… вы… должны понимать, как я вам благодарна за то, что вы пожалели нас. И… эти пятнадцать долларов для меня…
— А вы разве не пожалели меня тогда, Ревекка Абрамовна?.. Всякий должен жалеть другого… Тогда и жить лучше будет…
— Это вы очень даже верно говорите, Василий Егорович. И я прежде очень дурная девушка была… Папеньке помогала в дурных делах, нисколько не жалела людей. Но только, когда вы у нас тогда были и говорили, как надо жить, слова ваши запали в мою душу… И я с тех пор уже не помогала отцу… И мы с маменькой отговорили его… Он больше уж никого не угощал грогом, от которого приходил сон… Бог даст, теперь он и совсем бросит свое нехорошее ремесло. И все это будет из-за вас… Так как же не благодарить вас?.. И нет у меня таких слов, Василий Егорович…
Она говорила быстро и возбужденно и от этого вдруг закашлялась долгим сухим кашлем.
И на лице ее еще ярче выступил зловещий чахоточный румянец.
— А вы, Ревекка Абрамовна, лучше не говорите. И пойдем потише… Время-то есть. И лучше в конку сядем, а то вы устанете! — предложил Чайкин, завидя приближающийся трамвай. — Верно, банки на Монгомерри-стрите… Я хорошо помню эту улицу…
Они сели в трамвай и через четверть часа были у одного из банков.
Войдя в роскошное помещение, Чайкин подошел к кассе и просил разменять билет.
— Бумажками или золотом? — спросили его.
— Четыреста бумажками по сто долларов, а остальные сто золотом! — отвечал Чайкин.
Кассир взял от Чайкина билет, взглянул на свет и положил четыре бумажки и стопку золота.
В свою очередь, и Ревекка посмотрела бумажки.
— Хорошие! — сказала она по-русски.
Чайкин аккуратно сосчитал деньги.
— А за промен вы не взяли! — обратился он к кассиру.
— Не берем! — коротко отрезал он.
Чайкин спрятал бумажки в бумажник, а золото в кошелек, и они с Ревеккой вышли из банка.
— И как скоро вы научились по-английски говорить, Василий Егорович!
— Тоже спасибо доброму человеку… научил и читать и писать.
И Чайкин дорогой в конке рассказал о Долговязом.
Когда они вернулись, дома была и мать Ревекки. Она встретила Чайкина, как встречают спасителя. По-видимому, и старая еврейка разделяла надежды мужа на успех ваксы и на то, что дочь поправится за городом.
Вместо ста шестидесяти пяти долларов Чайкин дал Абрамсону двести и сказал:
