Офицер красноречиво указал алебардой им за спину, туда, где по склону спускалась заснеженная дорога обратно в город.

Полицейский скрипнул зубами. Кажется, он готов был взорваться. Харп успокаивающе положил руку ему на плечо.

– Тише, друг. То, что мы хотели узнать, может узнать и Вольсингам, а потом рассказать нам.

Сняв кожаную сумку с Крестосом с плеча полицейского, врач протянул ее Вольсингаму.

– Вот, возьмите. Мы будем ждать вас внизу с ответами.

Стражники расступились, и живописец вступил под высокую арку ворот. Когда он обернулся, снегопад уже скрыл дорогу и фигуры его недавних спутников. Лишь рыжими мутными пятнами сияли факелы и снизу, от Города, доносился приглушенный расстоянием шум.

За прошедшую неделю ее живот стал еще больше. По сравнению с тонкой, как веточка ивы, фигуркой он был непристойно огромен, и Вольсингам, как всегда, смущенно отвел глаза. Ему чудилось что-то неправильное в этом зрелище, что-то запретное и стыдное. Кроме того, ему было стыдно и собственных сальных волос, запаха нечистого тела, вшей. Рядом с лозницей всегда казалось, что входишь в прохладную тень или воды чистого озера, и не хотелось приносить с собой городскую грязь.

Она сидела в кресле, спиной к распахнутому окну, спокойно сложив руки на животе. Темные волосы рассыпались по плечам. Взгляд сиял все той же безмятежной зеленью, хотя ей было, наверное, тяжело. Бледное личико осунулось, заострились скулы, а под глазами появились круги. На инкрустированном перламутром столике перед креслом стоял кубок с вином и круглились на блюде румяные яблоки, но лозница не притронулась ни к яблокам, ни к вину.

Вольсингам оглянулся на незаконченную роспись на стене. Собственная картина его больше не радовала. Цвета казались тусклыми, рисунок – грубым. Или все дело в снегопаде за окном? Он скрадывал краски, съедал последние капли румянца со щек лозницы и делал губы тонкими и бескровными. Губы шевельнулись. Лозница беспокойно поерзала в кресле и спросила:

– Почему ты не приходил, Вольсингам? Я скучала. Мне уже скоро…

Она погладила узкой ладошкой живот.

– У людей это происходит не так быстро, госпожа, – сказал художник, не поднимая головы.

– Я знаю. Деревья кажутся вам медлительными, но они расцветают весной за одну ночь… И все же ты не ответил – почему ты не приходил? Ты сам говорил, что надо написать все быстро. Погляди – мой лес уже засох.

Слабо улыбнувшись, она указала на стену, но Вольсингам не обернулся. Открыв сумку, он сунул туда руку, нащупывая обернутый тряпкой Крестос. Послышался тихий шум. Художник вскинул голову и обнаружил, что лозница, вскочив с кресла, отступила к стене. Ноздри ее расширились и подрагивали, как будто втягивая запах опасного зверя. Глаза ярко сверкали, а верхняя губа задралась, обнажив в оскале мелкие зубы.

– Что ты мне принес?!

Ответить Вольсингам не успел, потому что его что-то больно ужалило, и сумка соскользнула с плеча. Подняв руку, он с недоумением уставился на распоротый рукав куртки и вспухший красный след от ожога.

– За что, госпожа?

– Я изгнала болезнь из этого дома!

Голос лозницы дрожал, и дрожали губы.

– Я заставила его уйти. Он должен был уйти, пока болезнь в Городе. А ты снова приносишь ее сюда…

– Он? Должен был уйти? О ком вы?

– Он. Мой… муж. Ваш герцог.

Лозница, казалось, чуть успокоилась. Не отрывая взгляда от лежавшей в углу сумки с перебитым ремнем, она обошла кресло и вновь уселась.

– Герцог болен?

Лесная девушка нахмурилась и нетерпеливо вздохнула.

– Лес заключил с его родом союз. Но ваш союз – это подписи и бумаги. Наш союз – это память и жизнь. Не вечно ни дерево, ни человек, все должно обновляться. Союз – это брошенное в землю зерно, дающее колос с новыми зернами, и так раз за разом. Герцог должен был обновить союз. Он должен был взять одну из нас. Но к нему приходил человек в сером по имени «настоятель», пораженный болезнью. Приходил долго, с тех пор как начал строиться этот…

Лозница махнула рукой в сторону окна, за которым снегопад скрывал Город.

– Собор? – спросил Вольсингам.

Кажется, он начинал понимать.

– Да, собор. Но это не дом. Не дворец. Это… живое, но плохое. Оно заражает и убивает. Медленно, как гниет древесина. Одни породы быстрей поддаются гнили, другие могут продержаться долго, но конец один. Это болезнь, прорастающая в деревьях и людях…

– Гриб?

– Может, вы зовете его грибом. Человек в сером приходил и говорил, что больше не надо договора. Что он защитит вас от леса. И он не лгал, потому что там, где болезнь, больше ничего не растет, ни дерево, ни трава. Только вырождается и умирает.

Вольсингам потер горящее плечо. Ужалившей его лозы он даже не видел. Прав был старший цензор Гильдебранд – лесные отродья жестоки и опасны. Правда и то, что люди опасней стократ.

– Поэтому герцог не стал брать жену из Леса? – спросил он вслух. – Поэтому пытался родить наследника с обычной женщиной?

Лозница кивнула – словно птица дернула головой.

– Он верил, что сможет обойти договор. Не хотел, чтобы у Леса и Города были общие дети. Называл это «проклятьем», вслед за человеком в сером. Говорил: «Я сниму проклятье со своего рода».

Девушка звонко и зло рассмеялась.

– Но ничего не получилось, – почти про себя произнес Вольсингам.

– Получилась гниль! – воскликнула лозница. – Получилась болезнь. Она всегда приходит туда, где дряхлеет и гниет дерево и нарушаются договоры.

Художнику послышался внизу, во дворе, какой-то шум. Но для того, чтобы выглянуть в окно, пришлось бы обойти кресло с лозницей – а приближаться к ней не хотелось. Кажется, она все еще сердилась.

– Значит, герцог тоже заражен? И вы боялись, что его болезнь повредит… малышу? Поэтому попросили мужа уехать на время своей беременности?

Лозница усмехнулась, снова обнажив зубы.

– Дитя Леса и Города не боится болезни. Это болезнь боится его. Когда он родится, болезнь исчезнет. Но она заберет с собой все свои… ветви… отростки… тела…

Вольсингаму вспомнился мертвый монах, и всплыли недавние слова Харпа. «Может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден».

– Всех зараженных? Все они умрут, когда умрет грибница?

Лозница опять кивнула.

– А если они будут далеко от центра грибницы, то выживут?

Сложив руки на животе, зеленоглазая женщина улыбнулась.

В этот момент в коридоре за дверью раздался топот, и в комнату влетел запыхавшийся молоденький стражник.

– Госпожа! Госпожа, Город взбунтовался! Госпожа, они идут сюда!

Со двора уже явственно доносились вопли и звон оружия. Сухо треснуло несколько выстрелов, но их обрывистый звук быстро затерялся в реве, напоминавшем рев штормового моря. На потолке заплясали красные отблески факелов.

Лозница повернулась к стене, где сплетались зеленые ветви над мягким ковром травы, и спокойно сказала:

– Скажи Городу – я выйду к ним.

Вольсингам и стражник переглянулись, при этом мальчишка неистово замотал головой.

– Нет, Кроха, – выдохнул Вольсингам. – Пожалуйста, нет. Они убьют тебя. Сожгут, как сожгли чучело на площади.

– Я выйду к ним, – повторила лозница и, встав, шагнула к двери.

В окно влетел камень и громко ударился о резную спинку кресла. Градом брызнули щепки. За первым камнем посыпались другие. Вольсингам, пригнувшись, метнулся в угол и подхватил сумку с иконой. Затем, перебежав к окну, прижался к стене и выглянул наружу. Двор, еще недавно белый от снега, почернел. Его запрудила толпа. Мелькали там и прорезиненные плащи выжиг, и их маски с фильтрами. Стражников нигде не было видно, зато мальчик Гиккори, в небесно-голубом камзольчике, выплясывал посреди толпы и размахивал обгоревшим чучелом на шесте.

В зале заседаний было не продохнуть. Пар от дыхания поднимался к потолку волглыми облаками. На деревянных скамьях капельками оседала влага, а окна снаружи залепил снег. В полумраке свисающие с потолка флаги, в том числе самый большой флаг с гербом Города – трехглавым замком, из которого прорастало могучее зеленое дерево, – казались одеждами слетевшихся на шум привидений. Шло экстренное совещание магистрата, посвященное последним волнениям в Городе. Члены магистрата, в скособочившихся париках, измятых камзолах, с красными заспанными глазами и бледными лицами, орали, перебивая друг друга.