Взгляды Гроссмейстера и Вольсингама скрестились, и никто не желал уступить. У художника уже начали слезиться глаза, когда бухнула дверь кабинета и выросший на пороге констебль Вейде громогласно объявил:

– Доктор Харп желает, чтобы вы, герр Гроссмейстер, и вы, господин Вольсингам, немедленно спустились в лабораторию.

В лаборатории скверно пахло. Какими-то химикатами, едкими настолько, что Вольсингама все же прошибло на слезы. И сырым мясом. И почему-то крысами. Крысиная вонь была очень хорошо знакома Вольсингаму – половину дороги от столицы он скрывался по ночам в амбарах, а амбары кишели крысами. В неурожайный год грызуны пытались добыть хоть горстку зерна. Рылись, плодились и дохли там же, а потом выжиги заливали амбары вонючим биоагентом. У Харпа пахло примерно так же. А еще тут было очень светло. В углу рычал и смердел какой-то здоровенный железный ящик с тянущимися от него проволоками, а под потолком горели яркие лампочки. Такие прежде Вольсингам видел лишь в семинарии. Всплыло полузабытое слово – «электричество». Но удивительней всего было то, что стояло под лампами на столе. Поначалу художник принял его за мудреное устройство для пыток. Присмотревшись, понял, что все эти медные трубки, окуляры и колесики вряд ли подходят для вырывания признаний из еретиков. Чем-то это напоминало подзорную трубу или даже диво дивное – телескоп, имевшийся в семинарской обсерватории.

Харп в белой повязке, закрывавшей лицо, и тонких перчатках стоял рядом с прибором. На столе справа от него в эмалированной ванночке лежала распятая на иглах и распотрошенная крыса. Вольсингама затошнило. Харп опустил маску и оглянулся.

– Тут у нас намечается кое-что интересное, – сказал он, улыбаясь уголками губ. – Даже очень интересное, я бы сказал.

– Не тяни, – буркнул Гроссмейстер.

Но, похоже, для медика настал звездный час, и он не собирался упускать ни минуты из этого часа. Харп повел рукой в сторону Крестоса, лежавшего за ванночкой с убиенной крысой на все той же тряпке.

– Поначалу я проверил химический состав краски на предмет ядов. Кроме обычных пигментов, масла, солей металлов, воска, смолы и компонентов древесины мне удалось обнаружить очень сильный и очень необычный алкалоид.

Оба – и художник, и полицейский – молча пялились на ученого. Тот вздохнул.

– Ядовитое вещество растительного происхождения.

На лице Гроссмейстера вспыхнула было торжествующая улыбка, но быстро угасла при следующих словах Харпа.

– Родственное тому, что присутствует в спорынье. Это гриб, поражающий злаковые культуры. Пшеницу и рожь. В больших количествах вызывает судороги, сжатие сосудов и смерть, в меньших – галлюцинации. Однако химический состав вещества совпал не полностью. Тогда я изучил образец краски под микроскопом и обнаружил в ней это.

Медик отступил в сторону, приглашающе махнув рукой. Полицейский заколебался. Вольсингам подошел к хитрому прибору и заглянул в верхнее стеклышко, как показал ему Харп.

Внизу, в ярком световом поле, перекрещивались какие-то черные нити. Их было великое множество. Кажется, больше, чем налипших на них чешуек бурой и серой краски.

– Аскоспоры, – торжествующе произнес Харп, словно это должно было что-то означать.

Потом, заметив непонимающие взгляды Гроссмейстера и Вольсингама, со вздохом добавил:

– Споры гриба. Так обычно они распространяются. Что-то вроде зерна, из которого прорастает мицелий и плодовое тело.

Полицейский тряхнул головой и рявкнул:

– Что все это значит?

– Терпение, друг.

Жестом фокусника медик указал на распятого грызуна.

– Я подумал, что дело, возможно, не только в ядовитых свойствах алкалоида. Меня беспокоило состояние мозга погибших. И интересовал способ заражения. Если бы отрава проникала через легкие, мы все бы уже были заражены. Однако жертвами стали только те, кто прикасался к иконе. Я нанес споры на выбритый участок кожи крысы, и посмотрите, что стало с тканями зверька через час. Вот второй препарат.

Харп сменил стеклышко, лежавшее под трубкой микроскопа. Вольсингам заглянул в маленький глазок прибора – и брезгливо отшатнулся. Сквозь розовато-синее поле, напоминавшее странный ковер и разделенное на повторяющиеся узоры-цилиндры, тянулись все те же черные нити.

– Наибольшая концентрация уже через три часа после заражения наблюдается в мозгу. Феноменальная скорость роста. Просто феноменальная.

Полицейский опасливо приблизился к столу, глядя на трупик крысы так, словно тот сейчас на него набросится.

– И что все это значит?

Харп, пожав плечами, процитировал:

– «Брать Крестос с прахом святого Сомы и давать князьям, и баронам, и сильным мира сего для обращения в нашу веру». Похоже, гриб влияет на мышление инфицированных. И может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден. Точнее сказать не могу, но знаю, кто может.

Гроссмейстер и Вольсингам переглянулись. В Городе был человек, знавший о растениях все. Или, вернее, не совсем человек. Вольсингаму опять стало зябко, как вчера на площади.

– Кроха никого не принимает, – глядя в пол, процедил художник. – Не думаю, что она захочет говорить с вами.

– Вот и узнаем, – отрезал Гроссмейстер.

На Город сыпался снег. Это было тем более нелепо и странно, что еще вчера палило солнце и свирепый блеск чисто вымытой брусчатки торговых кварталов слепил глаза. Сегодня над площадью стояла снежная заметь, и в этой замети двигались черные фигуры. Многоголовым рычащим зверем колыхалась толпа, и когда снегопад на секунду унялся и серо-белый занавес распахнулся, сердце Вольсингама ухнуло вниз. Ему показалось, что на площади жгут девушку – худенькую девушку в зеленом платье и с черными волосами. Уже в следующее мгновение он понял, что добрые горожане собрались поглазеть на аутодафе чучела. На чучеле был тот самый наряд, в котором мальчик Гиккори изображал лозницу. Похоже, постановки мейстера Виттера становились все ближе к жизни.

Обернув бледное лицо к Гроссмейстеру, Вольсингам прокричал, перекрывая рокот толпы:

– Почему магистрат ничего не делает? Неужели они надеются, что, избавившись от герцога и лозницы, простонародье не возьмется за них?

Полицейский лишь покачал головой, глядя туда, где взметнулись рыжие языки огня. Чучело корчилось в пламени, уже ничем не напоминая лесную девушку, а больше смахивая на раскинувшего уродливые лапы паука.

– Герцогу лучше бы поспешить с возвращением, – сказал Харп, щуря близорукие глаза на огонь.

– Или наоборот, – процедил Гроссмейстер.

Резко развернувшись, он поспешил в проулок, ведущий к Замковой Горе. Толпа за спиной возбужденно взревела – чучело вместе с палкой повалилось в костер, и пламя вспыхнуло еще ярче, опалив ближайших зевак.

В снежной пелене замок, венчавший вершину горы, смотрелся хребтом древнего дракона. Стражники у ворот жгли факелы. Заметив приближавшихся от города людей, они скрестили алебарды – жест скорее ритуальный, потому что были у них и ружья. Начальник караула выступил вперед и, приложив руку козырьком к глазам, уставился в метель.

– А, это ты, – прогудел он, узнав Вольсингама. – Давно тебя что-то не видел.

В густой черной бороде стражника путались снежинки и, не тая, ложились на широкие плечи, укрытые кожаным плащом.

– Дела, – буркнул художник. – Я могу войти?

– Ты можешь. Они…

Задрав подбородок, офицер ткнул бородой в сторону Харпа и Гроссмейстера.

– …они нет. Госпожа не принимает.

Слово «госпожа» далось ему с явным трудом. Стражник был ровесником герцога. Скольких «госпожей» он успел пережить?

Гроссмейстер шагнул вперед, оттеснив Вольсингама.

– Это дело государственной важности. Герцог поручил супруге управлять Городом в его отсутствие, не так ли? Вряд ли управление сводится к тому, чтобы сидеть запершись в замке.

– Госпожа не принимает, – угрюмо повторил стражник. – Но художник может войти. Насчет его имеется особое распоряжение. Остальные…