– Так. Что тут у нас?

На странице был список, и на сей раз таинственный шифр сменился обычными буквами. Просмотрев записи, Вольсингам разочарованно присвистнул.

– Похоже, это его хозяйственные расходы за месяц.

И правда. В списке значилось «мыло для бани – 5 грошей», и «долг зеленщику – 12 грошей», и «долг фрау Тумберг за квартиру – 10 талеров, вкл. прошлый месяц, подождет», и «за бумагу Крозу, 3 талера 14 грошей, отдать в пятницу».

– Он был не такой уж рассеянный молодой человек, – заметил присоединившийся к Вольсингаму и Гроссмейстеру Харп. – Тщательно вел записи. Это показывает дисциплинированный ум. Вряд ли он был жалким пьяницей, каковым его представляет нам фрау Тумберг…

– Да он вообще не пил! – резво откликнулась стоявшая в дверях хозяйка. – Стала бы я сдавать квартиру и помещение пропойце, будто одного на мою голову мало!

– Значит, его опоили, – сказал Харп. – Возможно, подмешали какое-то зелье…

Но Гроссмейстер, словно не слыша приятеля, вырвал блокнот из рук Вольсингама и ткнул желтым от табака пальцем в одну из нижних строк списка. Запись была очень краткой и, признаться, не слишком понятной: «Г. Б. – 150 талеров». Рядом стояло число, совпадавшее с датой первого убийства. Пролистав страницы назад, Гроссмейстер поднес блокнот к лицу и издал короткое восклицание.

– Что?

На открытом им развороте был такой же список, однако от более ранней даты – видимо, около месяца назад. И там числился таинственный Г. Б., с обозначенной рядом суммой в пятьдесят талеров.

– Этот Г. Б. был очень дорог нашему другу, – заметил Харп, потирая руки словно бы в радостном предвкушении. – Себастиан не спешил платить за квартиру, однако тратил на Г. Б. огромные суммы. Любопытно, откуда у небогатого журналиста…

– Герберт Брюнненштайн, – перебив его, прошипел полицейский. – Бывший пекарь. Он же убитый монах.

Резко развернувшись к хозяйке, сыскарь приказал:

– Идите-ка, любезная, и разбудите вашего мужа. Делайте что хотите, хоть ведро воды на него вылейте, но мне надо, чтобы через пять минут он был в сознании и способен к разговору.

Женщина, колыхаясь телесами и возмущенно бормоча, выплыла за дверь. Полицейский обернулся к спутникам. Глаза его возбужденно блестели.

– Герберт Брюнненштайн разорился после того, как цены на муку в очередной раз взлетели. Оставив семью и продав лавку, он решил вступить в орден – но, видимо, расценивал это не как акт веры, а как деловое мероприятие. Вопрос состоит в следующем: зачем Себастиану Гримму понадобился шпион у соматиков?

Вольсингам молча принял блокнот из рук полицейского и развернул на странице с рисунками. Под изображением уродливого Крестоса, довольно точно копировавшего ту самую икону, что сейчас была спрятана в сумке Гроссмейстера, виднелась надпись. В отличие от других, сделана она была обычными буквами, правда, весьма большими и корявыми, словно писал человек малограмотный. Похоже, это был обрывок религиозного текста, потому что гласил он следующее:

«…и брать Крестос сей с прахом пакровителя нашиво Святово Сомы и давать сей Крестос князям и баронам и купцам и прочим сильным мира сево для обрасчения их в нашу веру…»

Гроссмейстер и Харп одновременно уставились на Вольсингама.

– С прахом святого Сомы?

Художник усмехнулся. Как ни странно, эту историю он знал. Впрочем, учитывая кампанию против соматиков, которую огненосцы развернули в последний год его обучения в семинарии, ничего особенно странного в этом не было.

Преосуществление святого Сомы

(версия, рассказанная наставником Оззом нерадивому ученику Вольсингаму)

«Глядя на беснования монахов и лицедеев, можно предположить, юный Вольсингам, будто так называемый святой Сома явился к Царь-древу и, слившись с ним плотью и разумом, усмирил подчинявшийся оному Царь-древу незамиренный Лес. Будто бы даже сей праведный человек таким образом спас целый город от нашествия боевых дендроидов, хотя показания и свидетельства относительно того, какой именно это был город, разнятся. Но вот что я тебе скажу, юный Вольсингам, – не стоит развешивать уши и верить во всякую чушь. Известно, что мошенник, называвший себя святым Сомой, бежал от гнева наших огненосных собратьев. Гнев сей был не случаен, ибо Сома стакнулся с Детьми Леса и неоднократно был замечен в сношениях с навками, лозницами, козлоногими и прочей враждебной людям чудью.

В тот год успехи воинов Огненного Духа были особенно велики, и наши братья далеко оттеснили незамиренный Лес. Отряды цензоров проникали на вражескую территорию, и целью их было Царь-древо. Известно, что, погубив Царь-древо, можно лишить деревья их нечестивого разума и извращенной жизни, и превратятся они в самый обычный лес. Цензоры с огнеметами и тяжелыми лава-пушками уже окружили гигантское Царь-древо, когда некто, называвший себя святым Сомой, и его немногочисленные последователи вдруг объявились внутри осадного кольца. Они громко возгласили, что не дадут уничтожить Царь-древо и готовы сами погибнуть с ним, ибо у древа есть душа, равная душе человеческой, и погубить его – значит погубить брата. Но цензоры лишь посмеялись над ними и погнали прочь. Тогда Сома шагнул вперед, к древу, и плоть его срослась с плотью древесной, – что, однако, не помешало нашим братьям открыть огонь. И спалили они Царь-древо вместе с вросшим в него безумцем, и пепел древесный смешался с пеплом человеческим. Еретики же, следовавшие за Сомой, собрали этот пепел и объявили его своей священной реликвией, хотя никакой чудотворной силы в прогоревших углях, конечно же, не было и нет…»

– …Пепел, – задумчиво произнес Харп, покосившись на кожаную сумку с иконой, свисавшую с плеча полицейского. – Вернемся в лабораторию, посмотрю я, что там за пепел.

– Это писал не журналист, – одновременно заявил Гроссмейстер. – В остальных записях используются стенографические значки, да и почерк другой.

Вольсингам, пристально глядевший на рисунки, тихо сказал:

– Соматики при вступлении в орден дают обет молчания сроком на три года. Правда, зачем бы шпиону соблюдать обет? Разве что он опасался чужих ушей, и…

Больше художник ничего сказать не успел, потому что дверь грохнула и на пороге возникла хозяйка, волочившая за шиворот мокрого и отплевывающегося мужчину в несвежей рубашке. Нос мужчины, распухший, пористый, с красными точками лопнувших сосудов, явственно указывал на его крепкое пристрастие к алкоголю. По всей видимости, это и был герр Тумберг, законный супруг фрау Тумберг и единственный наемный работник типографии. Завидев Гроссмейстера и его спутников, мужчина несколько секунд моргал слипшимися белесыми ресницами, а затем вдруг бухнулся на колени, молитвенно воздел руки и проныл:

– Казните меня! Режьте меня, вешайте! Я продал господина Себастиана за тридцать грошей, и гореть мне за это в вечном смольном огне!

На сей раз сон Вольсингама был темен, душен и нелеп. Из глаз лозницы тянулись тонкие зеленые побеги. Вольсингам ладонью пытался вдавить побеги назад, потому что ему нравились глаза лозницы, их нечеловеческая изумрудная глубь, где можно было утонуть с головой…

– Все мы, парень, по сути, вышли из этого мешка, – говорил козлоногий лицедей Смарк и набрасывал на голову Вольсингама вонючий мешок.

Собор на площади корчился в огне, прорастая ножкой и шляпкой гигантского гриба, невозможного, ужасающего взрыва.

Слышались шаги. Эхом носились голоса. Плакал и бормотал в отдалении наборщик Тумберг, пьяно каялся в грехах. По брусчатке звенели подкованные сталью ботинки цензоров. Пахло гарью, гнилью и грозой. Лозница, умирая, распадаясь на сотни стеблей и ветвей, говорила:

– Ничего, Вольсингам. Смерти нет, есть вечное таинство жизни. Дерево превращается в перегной, чтобы дать силу новым росткам.

Но Вольсингам знал, что это вранье. Нет двух одинаковых деревьев, как двух одинаковых людей. Что мертво – то мертво.