— Пошли, — твердо сказала она и толкнула дверь.

Закинув винтовку за плечо, Ераско последовал за ней.

На улице показалась толпа бегущих колчаковцев. Белогвардейцы прятались по домам. Устинья с Ераско вбежали во двор Черновых и, захлопнув калитку на крючок, прислонились к забору. Через широкую щель было видно, как каппелевцы торопливо, отстреливались от наседавших на них красноармейцев.

— Братец Епиха! — Устинья с силой сжала руку Ераско. Во главе отряда, который шел рассыпным строем, на улице показался Епифан. Молодой Батурин, размахивая шашкой, что-то кричал своим людям. На перекрестке каппелевцы остановились и один из них, видимо старший, прикрепив к штыку белый платок, поднял винтовку вверх. Стрельба прекратилась. Красноармейцы стали окружать сдавшегося противника.

Устинья выскочила из своего укрытия и бросилась к Епифану.

— Братец! — и, спрятав радостное лицо, припала к его груди. Поцеловав сестру, Батурин осторожно освободил ее руки. Он скомандовал отряду.

— Пленных на центральную площадь! — и, обращаясь к сестре, добавил: — Устенька, я скоро буду дома… А, Герасим, — увидев подходившего бобыля, улыбнулся Епифан, — здравствуй, друг!

— Здравия желаем! — гаркнул Ераско и, сняв с плеча винтовку, встал «смирно». — В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний, — козырнул он.

— Охраняй, — бросил коротко Епифан и, подав команду отряду, повернул с ним к городу. Следом в сопровождении конвойных двинулись пленные каппелевцы.

…Русаков выздоравливал медленно. Рана, полученная в бою, постепенно заживала, но больной чувствовал еще сильную слабость.

Похудела за эти дни и Устинья. Ночью она часто вставала с постели и, войдя в комнату Григория Ивановича, прислушивалась к его дыханию. Новое, неизведанное чувство овладело молодой женщиной, и она подолгу простаивала у его кровати, беспокойно вглядываясь в лицо Русакова. Он казался ей близким, родным, был для нее старшим товарищем и другом. Это чувство не походило на прежнее, которое она испытывала к Сергею, а было глубже и полнее. Бурные порывы страсти прошли, как первая весенняя гроза, и вслед за ними потекли спокойные дни жизни с Евграфом. То, что, казалось, отшумело, улеглось, вспыхнуло с новой силой, и женщина чувствовала, что ей уже не совладеть с тем чувством, которое так властно вошло в ее сердце.

Однажды ночью она по обыкновению зашла в комнату Русакова. Тихо поправила одеяло и опустилась на табурет возле кровати больного. С улицы через окно падал лунный свет, освещай спавшего мужчину и сидевшую возле него женщину.

Повернувшись на бок, Русаков открыл глаза и увидел Устинью.

— Не спишь? — спросил он тихо и, взяв ее руку, стал нежно гладить.

— На душе неспокойно, Григорий Иванович…

— Что тебя тревожит? — Русаков поднял глаза на Устинью.

— Плохо ты поправляешься…

— Ничего, Устенька, скоро вновь стану на ноги.

— Скорее бы, — вздохнула женщина. — Тебе так хочется?

— Да! — Устинья затеребила кромку одеяла.

— Славная ты, Устенька, хорошая, — промолвил Русаков, положив ее руку к себе на грудь.

— Слышишь, как бьется? — спросил он со слабой улыбкой.

Устинья наклонилась к Григорию Ивановичу. Губы ее затрепетали, и, приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек: ее к себе.

…В тот день, когда был заперт Никодим, кривой Ераско, получив распоряжение Батурина охранять своего узника, бодро шагал по переулку.

— Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать. Не на того нарвался. Да, — рассуждал Ераско и, вздернув винтовку вверх, скомандовал себе — Левой! Левой! — Вышагивая по-солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложив ухо к двери, стал прислушиваться. Там было тихо. «Присмирел, чортов кум. Сидит, размышляет. Однако надо обойти кругом». Сунув приклад винтовки под мышку, Ераско стал обходить мастерскую, одна из стен которой выходила в огород. Бобыль перелез через прясло и, заметив примятую ботву, тревожно завертел головой. Перемахнул поспешно обратно через изгородь и подошел к окошечку.

— Эй, как тебя, подь сюда! — крикнул он сердито и стал ожидать. В мастерской было попрежнему тихо. Ераско торопливо открыл дверь и увидел пролом в потолке.

— Так и есть, утёк, гидра! — осматривая развороченный дымоход, сказал он и крепко выругался. — Дернул же меня лешак, оставить его одного! — и, горестно вздохнув, Ераско вышел из мастерской и уселся на жернов.

— Ищи теперь ветра в поле. Надо же приключиться такой оказии, а? Проворонил, разиня, — шагая обратно по переулку, ругал он себя. — Но погоди, все-таки я тебя разыщу, болотная кикимора. Поди, недаром я в разведчиках был. Бывало, сам Григорий Иванович хвалил, — мысли Ераско вновь вернулись к беглецу, — нет, брат, тебе меня не перехитрить, ведь недаром говорится, хоть мужик-то и сер, а ум у него волк не съел. На этот раз дал промашку. Вот только где его искать, халудору? — задумался Ераско.

Занятый своими мыслями о поисках Никодима, он не заметил, как оказался возле моста и, услышав стук колес, быстро мчавшихся тачанок, прижался к перилам.

— Герасим!

Матрос соскочил с задней тачанки и, хлопнув по плечу своего бывшего помощника, весело сказал:

— Записывайся в пулеметную команду, будем вместе бить беляков…

— Что же, оно можно, — охотно согласился тот, — только вот что, Федот Поликарпович, заминка у меня сегодня вышла с гидрой.

Ераско рассказал о своей неудаче. Федот беспокойно топтался на месте и, наконец, не выдержав, заявил:

— Герасим, я тороплюсь, — и, посмотрев на передние тачанки, протянул руку бобылю, — мы с тобой еще увидимся, я скоро вернусь в Марамыш, до свидания, — матрос направился к своей тачанке. — А этого расстригу постарайся поймать, — крикнул он уже на ходу.

Ераско постоял в раздумье на мосту и, решив, что искать Никодима в городе бесполезно, не спеша повернул обратно. «Может, тот лохматый в кирпичных сараях спрятался, — подумал он про расстригу, — пойду, однако, посмотрю». Закинув винтовку за плечо, бобыль зашагал быстрее к опушке бора, где виднелись крытые соломой сараи.

Приближался вечер, тихий и ласковый, какие бывают в предгорьях Урала в августе. В воздухе носились мельчайшие паутинки и, оседая на траве, как бы нанизывали серебряную нить на ее увядающий, но попрежнему красивый ковер. Ераско прошел несколько построек и, не обнаружив Никодима, решил заглянуть в стоявший недалеко от бора сарай. Постройка была наполнена длинными рядами сырца[5], и, крадучись между ними, Ераско заметил в углу спящего человека.

— Он самый, — не выпуская винтовку из рук, бобыль на цыпочках стал подкрадываться к мирно храпевшему беглецу.

Подойдя к нему вплотную, он гаркнул:

— Встать! — и щелкнул затвором винтовки.

Никодим встрепенулся и, поджав под себя ноги, зевнул.

— Встать, гидра!

Расстрига неохотно поднялся с земли и, посмотрев угрюмо на вооруженного человека, спросил:

— Что тебе?

— Руки вверх! — Ераско сделал свирепое лицо и, сдвинув белесые брови, сердито заворочал глазом. — Два шага назад!

Никодим попятился. Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца, и в голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».

Направив дуло винтовки на Никодима, он грозно крикнул:

— Три шага назад! — тот попятился. — Два шага назад!

Расстрига, не замечая опасности, стоял на краю глубокой ямы, из которой когда-то брали глину. Вылезть из нее можно было лишь с приставной лестницей.

— Что я рак тебе, что ли? — не опуская рук, пробурчал сердито Никодим.

— Шаг назад! — яростно выкрикнул Ераско и прицелился в; расстригу.

Хищно взглянув, Елеонский рванул дуло винтовки и, в тот же миг оступившись, рухнул в яму. Бобыль припал к краю, вглядываясь в лежавшего Никодима. Там же валялась упавшая винтовка.