А народ здесь, кажется, совсем простой, нисколько не гордятся своим актерским положением, хотя играют, — Рая смотрела и «На дне», и «Женитьбу Бальзаминова», и «Разлом», — играют они нисколько не хуже профессиональных актеров. Да, многому ей придется поучиться, чтобы достигнуть такого умения играть!

Появляется режиссер Владимир Аркадьевич Сагалов. Он очень подвижен, быстро осматривает всех черными глазами. Скинув пиджак и засунув пальцы за белые помочи, туго перетягивающие плечи, он провозглашает:

— Начали, ребятки, начали! Минаев сидит за столом, Быстров — слева от него. Итак, начали! Ваше слово, Минаев!

Мастер Николай Сидоров, исполняющий роль работника госбезопасности Минаева, усаживается за стол. Неподалеку от него устраивается Александр Клещев — лейтенант Быстров. Остальные не занятые в сцене участники — бухгалтер Александра Кормишина, технологи Тамара Коновалова, Анна Никишина и Рая Степанюк — рассаживаются около окна, там, где в будущем будет зрительный зал. Звучит первая реплика, репетиция началась…

Лишь поздно вечером вернулась Рая домой. Укладываясь спать, она перебрала в памяти все события дня. Хороший день! Кажется, ни одна минута не прошла бесполезно: смена, выступление в радиостудии, репетиция.

На другой день совершенно неожиданно начались неприятности.

На участке обработки вала, как и во всем цехе шасси, работа шла в две смены. Когда девушки бригады Степанюк пришли на линию, она была пуста. Быстро проверили станки, инструмент, заготовки — все было в порядке, юдинцы хорошо подготовили смену.

Первый час работа шла спокойно. Тяжелые стальные заготовки, покрытые ржавчиной, переходили со станка на станок, сбрасывали свою коричневую коросту, становились сверкающими, словно серебряными.

Рая внимательно следила за работой линии. Вдруг с другого конца станочного ряда ей помаячила технический контролер.

— Смотри, что делается, — сказала она, когда Рая подошла. А делался брак. Замеры шлиц показывали, что они потеряли размер.

Рая бросилась к станку, на котором нарезались шлицы.

— Останови! — приказала она работавшей здесь Мане Р.

Маня нехотя ткнула пальцем в кнопку и усмехнулась. От смеха у нее морщился нос, и от этого лицо — худое, продолговатое, смуглое — становилось, жестким, отталкивающим.

С первого же взгляда все стало ясно: Маня не следила за охлаждением резца, он перегрелся, подгорел, работал неправильно. Уже не один вал, повидимому, ушел в брак.

— Ты что это, Мань? Не видишь?

— Вижу.

— Видишь? И в брак гонишь? Как тебе не стыдно!

— Брак! Брак! Не шуми! Надоело, — морщась, точно ей и самый голос Раи был неприятен, сказала Маня и отвернулась.

Рая знала, что Маня вспыльчива, часто горячится. Что такое случилось с ней сегодня?

— Станочник должен следить за охлаждением, — стараясь сохранить спокойствие, заметила Рая. — Его святая обязанность…

— Пускай новаторы следят! Наше дело маленькое. Стоим себе у станка, помаленечку работаем — и ладно!

— Что с тобой, Маня? Чего ерепенишься? Дома не ладно?

И опять небольшое лицо Мани стянула кривая насмешка:

— Вы только подумайте — мои домашние дела ее интересуют! Не беспокойся, дома у меня все в порядке…

— Чего ж ты расшумелась?

— А вот чего! — Маня уперла руки в бока и в упор уставилась на Раю. — Надоело мне разным карьеристам славу добывать! Понятно?

— Какую славу? О чем ты, Маня?

— Что? Не нравится? А на чужом горбу в рай ездить — нравится? Мы горбы гнем, а слава — тебе, это нравится? Тебя в газетах печатают, твои портреты везде висят — нравится?

Маня кричала все громче. У нее вздрагивали ноздри, а губы шевелились так быстро, что невозможно было уследить за их движением. Она бессвязно выкрикивала несуразные слова, словно торопилась выбросить их как можно больше и боялась, что кто-нибудь помешает ей сделать это.

Рая побледнела. Растерянность сошла с ее лица. Вспомнился тот пожилой мужчина, который узнал ее и помог устроиться в трамвае. Тогда она впервые почувствовала веяние славы. Не об этом ли кричит теперь разгоряченная Маня? Какая глупость — так вести себя на производстве!

Глухой гнев вскипел в ее душе. «Спокойно, Рая!» — внезапно прозвучал в глубине души строгий и серьезный голос, и перед глазами стахановки возникли давние фронтовые будни. Этот голос звучал в самые трудные, страшные минуты Раиной жизни. Их много было, страшных и трудных минут, там, на фронте, под Новороссийском, когда шла битва за этот город. И всегда строгое, серьезное: «Спокойно, Рая!» — прибавляло выдержки, давало новые силы, вооружало мужеством.

Рая решительно отстранила Маню от станка, сменила резцы, проверила охлаждение и холодно сказала:

— Работайте! Вы — на производстве!

Голос прозвучал сильно, строго и властно. Маня умолкла, махнула рукой и повернулась к станку.

Обрывки разговора донеслись и до стоящей неподалеку Раи Кокшаровой. Когда Степанюк проходила мимо, та выключила станок и сочувственно сказала:

— Не обращай внимания, Рая! Она совсем невыносимая стала, так на всех и кидается. А знаешь — почему? Помнишь, когда к нам фотограф приходил, она не могла сниматься, потому что у нее флюс был? Вот с того самого дня совсем ненормальная сделалась…

— Да? — безразлично произнесла Степанюк, вглядываясь невидящими глазами куда-то в глубину цеха через плечо Кокшаровой. — Какая глупость! А ты работай, работай! Ничего, обойдется!

— Да я работаю, Раиса Васильевна, — смутилась Кокшарова, поняв, что бригадир недовольна ее вмешательством.

— Работай! А я пойду в заточку… Видишь, что наделала? — она показала Кокшаровой обгорелые, деформированные резцы с Машиного станка и ушла.

Кокшарова долго смотрела ей вслед.

— Скрывай, не скрывай, а к сердцу близко приняла, — говорила она. — Теперь добра не жди, вся наша выработка может кувырком полететь. Завалим дело — вот тогда нам и будет слава…

Девушка работала, но время от времени останавливалась и думала, укоризненно покачивая головой. Спокойная по натуре, она не любила, когда происходили вот такие стычки в бригаде.

А Рая пошла к заточникам, отдала в работу резцы, затем завернула к ремонтникам. Везде она разговаривала спокойно, ни один мускул не вздрагивал и не выдавал ее волнения. Но кто бы знал, чего ей стоило это внешнее спокойствие! Впервые за все годы работы она с нетерпением ждала конца смены: ей было душно в огромном механическом корпусе…

Но и дома она не находила себе места. Обедала она вяло, неохотно, и мать начала свои обычные, тревожные и очень надоедливые расспросы.

— Да что вы волнуетесь, мама! Ничего особенного не случилось. Так, разругались с одной особой, вот и все… Мне пора, мама, я пойду на репетицию…

Но, конечно, на репетицию она не пошла. Теперь все то, что так увлекало вчера, чем она вчера гордилась, — Дворец культуры, участие в большой, серьезной постановке, выступление по радио, — казалось каким-то далеким.

Она вышла на главную магистраль тракторозаводского района и устроилась в одном из тенистых уголков сквера неподалеку от завода. За длинной серой стеной высились крыши цехов, оттуда доносились глухой грохот, шумы и лязг металла. По ту сторону чугунной решетки сквера шелестели шинами автомашины и троллейбусы. Вечернее солнце, косо пробившись сквозь толщу тополевой листвы, выстлало сухую серую землю светлыми шевелящимися клетками.

Ветерок, проносясь вдоль аллеи, вяло хлопал полуоткрытой крышкой кем-то недавно брошенной папиросной коробки «Казбек». В густой чаще акации, со всех сторон окаймлявшей сквера играли дети.

Рая сидела на скамейке, подперев голову ладонями, и думала. Бывало и раньше, что она ругалась с девчатами, — без этого на производстве не обойтись. Да и как можно работать спокойно, когда с великим напряжением снимали за смену 80—90 валов! У всех гудели спины от усталости, мелко дрожали от натуги руки. Лихорадка и нервозность исчезли на линии после того, как стали выдавать по 120—140 валов, когда применили метод Юдина — Степанюк.