С перелетом в Сочи концертная жизнь постепенно наладилась, стало попрохладнее и почище. Я ежедневно обедал с Робсонами, где мы оговаривали завтрашние съемки, и работа шла относительно нормально. С ним я объяснялся без переводчицы, а с Эсландой — жестами, и все отлично понимали друг друга. Так было до Ялты, где мы попали в объятия министра культуры и его жены Раисы Тимофеевны, которые за нас взялись не на шутку! А дело было в том, что Робсонов поселили в Ореанде, в корпусе «Люкс», где жили и Михайловы, мало того — в соседнем санатории Хрущев с семьей, Гротеволь, Гомулка, Микоян и Туполев. И через забор я вижу их, играющих в волейбол. Из всей группы в эту самую «Нижнюю Ореанду» допускаюсь лишь я. И Николай Александрович, и Раиса Тимофеевна со мною любезны, но я теряюсь от их разговоров и не знаю, что сказать на их замечания.

Михайлов: — Василий Васильевич, вам не кажется, что нужно сделать не одну картину о Робсоне, а две — и обе полнометражные?

— Господи, помилуй!

— Да, да. И одну из них о взглядах Робсона — они имееют очень важное значение для Азии.

(Что за чушь, какие взгляды, при чем тут Азия? Как это можно снять, когда Робсон всего на две недели в Союзе? Тут с одной картиной управиться бы.)

— Нет, Василий Васильевич, вы недооцениваете взгляды Робсона, их роль в Азии.

Но мое недоумение в толк не берется, и Николай Александрович велит мне назавтра вызвать к нему… Рачука! (отца того самого Рачука, который в наши дни открыл банк «Чара»!) Рачук тогда был его заместителем, но почему я должен его вызывать из Москвы? Я промолчал, никого не вызвал, а Михайлов даже и не спросил меня — что, мол, с Рачуком? Зато велел вызвать нашего режиссера Сашу Рыбакову для второй картины «Впечатления». И пригласил он нас для беседы. Идем мы втроем по дорожке сановного санатория, Николай Александрович поучает нас, стрекочут цикады, а навстречу — Раиса Тимофеевна, перманент штопором, ест виноград, а кожуру сплевывает влево и вправо.

— А вот мы попросим Раису Тимофеевну, она чаек организует, позовем Робсонов, побеседуем, как лучше картины сделать. Как, Раечка?

— Ну вот еще — тьфу (выплюнула кожуру), только что напузонились (тьфу) и опять наливаться будем (тьфу.) Приходите через час!

Приходим напузониваться через час. Послали за Робсонами. Они отдыхали, их разбудили, позвали к министру, они ничего не понимают — что за срочность? Поль заспанный и мрачный, а Эсланда на всякий случай ослепительно улыбается и говорит «о'кей», складывая пальцы колечком. Они в пионерских галстуках, который забыли снять после посещения Артека. Раиса Тимофеевна сидит на кровати, болтает ногами. Мы с Рыбаковой стараемся не смотреть друг на друга, чтобы не прыснуть. Михайлов что-то мямлит про фильмы и поминутно добавляет: «Ведь верно, Раечка? Как ты думаешь, Раечка? Вот и Раиса Тимофеевна тоже так считает». Она милостиво кивает и указует: «Это в вашу картину, Катанян! А это к вам, Рыбакова!»

Эсланда, ничего не понимая, улыбалась и восклицала «о'кей!», а Поль был сонный и безучастный, пока кто-то не произнес имя Шаляпина. Тут он очнулся и рассказал, что как-то он пел в ночном ресторане, среди посетителей был Шаляпин, и он пригласил молодого певца за столик. Они разговорились, Шаляпин вспоминал Россию и будто бы сказал: «Мое сердце всегда с родиной». Раиса Тимофеевна так и подскочила на кровати: «Ну, уж Шаляпина мы вам не отдадим. Нет, нет, не отдадим!» И она строго погрозила пальцем. Поль удивленно на нее уставился, а Эсланда ослепительно улыбнулась и радостно сказала «о'кей!». Все было как в нелепом сне. В результате было решено, что Раиса Тимофеевна берет над картинами шефство.

Завидев меня, она говорила: «Почему бы не снять его встречу с рабочими?» Или: «Приехали спортсмены. Надо бы снять их всех с Робсоном». А то еще: «Правда ли, что вы хотите пригласить для написания текста Эренбурга? Но он же шепелявит!»

Желание режиссировать не покидает ее. Рыбаковой она рекомендует снять Робсона с Марецкой, которая отдыхает неподалеку, мне — с какой-то перепуганной провинциальной учительницей; то «хорошо бы, чтоб Робсон поиграл в волейбол с отдыхающими», то «надо бы свозить его в Севастополь». От каких-то пожеланий мы увертываемся, что-то само ломается, где-то я беру в сообщницы Эсланду, которая внушает Полю не поддаваться. Оператор Хавчин говорит: «Ну, Вася, ваши интриги с черной женщиной против белого министра до добра не доведут».

Р.Т. затеяла экскурсию в домик Чехова. «Это в ваш фильм, Катанян!» Поль на реликвии смотрит равнодушно, и съемка вполне унылая. Пока все слонялись по саду, мы с Хавчиным сели перевести дух. Вдруг появляется взволнованная министерша:

— Куда вы делись? Сейчас была такая потрясающая сцена, а вы не сняли! Знаменитый писатель, который живет в Ялте, все его знают — не то Бытовик, не то Маховик, не помню — словом, очень известный, подарил Робсону рукопись своего последнего романа! Представляете? Это же необходимо для картины. Я вам сейчас все это снова организую. Идем!

Смущенные, идем. Знаменитый не то Маховик, не то Бытовик уже ушел, а на скамеечке сидят Поль с Эсландой и в недоумении листают толстую чистую тетрадь, на первой странице которой дарственная надпись: «Дорогому товарищу Робсону с добрыми чувствами». А подпись неразборчива — не то Бытовик, не то Маховик. Вот тебе, бабушка, и рукопись нового романа!

Потом вдруг Михайлов, не объясняя ничего, велел съемки прекратить «на несколько дней». Группа обрадовалась и нежилась на пляже в Ялте. Мне же было велено ежедневно являться в Ореанду. Прогуливаясь по парку, Раиса Тимофеевна доверительно со мною беседует: «Вы понимаете, Василий Васильевич, как трудно воспитывать детей, когда у них есть все. И пионерлагеря, где ребят приучают к труду, для нас большая подмога. Вот сын Семичастного, такой сорванец! Ему 12 лет. Послали в лагерь, вернулся — не узнать. Вы не поверите, Василий Васильевич, — мальчик здоровается!»

Действительно, трудно поверить.

— Или внуки Хрущева. Папа и мама на работе, дед и бабушка заняты государством (и бабушка!), а прислуга? Только ворует!

— Да, положение тяжелое.

В один из таких дней мы с Полем сидели на веранде, Михайлов ушел играть в теннис. Вдруг прибегает какой-то человек и срочно требует Робсонов к Хрущеву. Резиденция Хрущева — через забор, и видно, как там играют в волейбол. А в «командах» Аджубей, Туполев, Микоян, Отто Гротеволь, какие-то женщины. Никита Сергеевич с внуком сидят на скамеечке, «болеют». Ему представляют Робсонов, они усаживаются рядом и весело, оживленно о чем-то беседуют. Снимает корреспондент ТАСС, а моя группа загорает в буквальном смысле слова. «Господи, — думаю, — головы не сносить! Не снять, как Робсон беседует с Хрущевым!» Идет Михайлов с тенниса, в шортах.

— Снимали?

— Чем же? Операторы в Ялте. Вы же сами остановили съемки.

Министерша грозно спрашивает мужа: «Что же, у нас в картине не будет Никиты Сергеевича?!»

Поняв, что вышла промашка, Михайлов что-то вякнул и пошел переодевать шорты. А через пару дней вызывает: «Я добился, что разрешили снимать встречу государственных деятелей, отдыхающих в Крыму. Там будет и Робсон. Не упустите снять его с Хрущевым. (Я-то не упущу, думаю, коли ты не помешаешь.) Завтра поезжайте в Александровский замок, постучите в ворота, спросите Годунова. Он все знает».

Не более не менее.

На следующий день едем с группой высоко в горы. Массивные ворота. Стук-стук-стук.

— Вам кого?

— Годунова.

Годунов появляется, и нас впускают. Велят не мозолить глаза, а тихо сидеть в кустах. Сквозь ветки, затаившись, словно цареубийцы, рассматриваем очаровательный замок с башнями и шпилями — царский охотничий домик. Там живут, на балконе пьют чай, видимо, бабушка с внуками. Какой-то человек небольшого роста в спортивном костюме поливает из лейки розы. Идиллия необыкновенная. Это не кто иной, как Серов, министр Госбезопасности. Сидим долго, ноги затекли, аппараты прижимаем к груди. Но вот подъезжают машины, одна за другой, Годунов не успевает открывать ворота. На лужайку выходят Хрущев, Аджубей, много всякого начальства из демократических стран. Все приехали на парти. Тут же Микоян, Туполев, Михайлов, Робсон, все с женами. Мы вылезаем из кустов.