— С трудом! Как же ты думаешь вывернуться?

— Вот я и позвала тебя, чтобы посоветоваться.

Мы заскрипели мозгами.

А надо сказать, что Арина была не просто студентка, а девушка из привилегированной семьи. Ее отчим был деверь одного члена Политбюро. И Аринка ходила у нас в племянницах члена Политбюро. Жили они в Доме правительства, и им перепадали кое-какие «блестки с бала жизни». Время от времени они бывали приглашены на правительственную дачу, и Арина по секрету мне об этом рассказывала.

— Знаешь, твое положение все же лучше, чем у Томки. Наверняка они прочли твое досье и не станут с тобой действовать так бесцеремонно, как с нею: запихнуть в машину и увезти. Все-таки перед ними будет маячить имя твоего дядьки. Надо стараться тянуть время, чтобы он отстал.

— Я и так тяну, как видишь. Но Томка звонит каждый день.

— Не подходи к телефону и маме скажи, чтобы не подзывала.

На том и порешили, спрятав страусовые головы под крыло.

А через три дня меня снова зовут в переулок: «Представляешь, Васюк, вчера звонок в дверь и вносят корзину фруктов, вина и цветов, всю в бантах и лентах. Мне. Мама спрашивает — от кого, почему? Не знаю. Конверт, а в нем листок и только две буквы — Л и Б. Я похолодела, а мама наступает — кто это? Как ты ведешь себя? Что ты себе позволяешь? Я реву, мама кричит. Пришел отчим, выпил вино из корзины, и все друг на друга обиделись».

Через два дня опять: «Томка меня подкараулила возле института, мы с нею шли до метро, она говорит, что он требует меня во что бы то ни стало и в постели называет ее, Томку, Ариночкой. Меня чуть не вырвало. «Скажи, мол, ей, что нет ничего такого, чего я не мог бы исполнить для нее, я достану со дна морского все, что она захочет!» И ты знаешь, Васюк, что я, идиотка, потребовала? Учебник китайского языка! Его на русском языке не существует, он никогда не издавался, и мы учимся без учебников. Он его не сможет достать ни на каком морском дне!»

— Ума палата! Ведь это Бе-ри-я, и для него нет ничего невозможного. Велит написать и напечатать в три дня. И тогда тебе придется расплачиваться своим туловищем.

И мы замолчали, подавленные ее легкомыслием и моей логикой. А через три дня ее вызывают в деканат и вручают пакет. И она видит — извольте радоваться — русско-китайский учебник, изданный в 1884 году! Ариша посмотрела на него, как на бомбу.

Через неделю она должна была уезжать в Геленджик.

— Никому не говори — куда. Томке скажи, что на Рижское взморье, пусть ищут тебя там. И маме скажи, чтобы так же отвечала всем по телефону. Позвони мне вечером из дому, пусть слушают — скажи свой «Рижский» адрес, а я дам тебе кучу советов, что взять с собою в Ригу и что там купить. Может быть, номер и пройдет.

Номер прошел, но я по молодости лет не подозревал, с каким играл огнем. Так она и сбежала, скрывалась на юге два месяца. А когда приехала — выяснилось, что Берия сам уехал отдыхать — ничто человеческое было ему не чуждо. Так эта история и ушла в песок, оставив после себя смятение и учебник китайского языка, по которому Арина, кстати сказать, и выучилась. Зимою она встретила Тамару в Столешниковом, но обе сделали вид, что не узнали одна другую. А мы с Ариной, когда видели в газете фото Берии рядом со Сталиным или какой-нибудь его доклад, то звонили друг дружке, ерничая: «Посмотри, какая сегодня на редкость интересная газета!»

Но свободно вздохнула Арина (а с нею и вся страна) только тогда, когда героя несостоявшегося романа расстреляли. И вместе с московскими зубоскалами мы запели:

А когда после доклада Хрущева, почему-то в обстановке секретности нам, ведущим режиссерам студии, в парткоме читали письмо ЦК о похождениях Берии с дамочками — иными словами о принудительном сожительстве, — то для меня это не было ни сенсацией, ни абстракцией, а знакомой и реальной историей.

В середине тридцатых годов часто бывала у нас Наталья Власьевна. Она — дочь знаменитого «короля фельетонов» Власа Дорошевича, который в начале века пользовался популярностью, как мастер обличительной публицистики. «Он прославился памфлетами с хлестким остроумием и афористичностью», — написано о нем в Литературной энциклопедии.

Это была крупная, высокая, красивая женщина. Умная, образованная, циничная, хитрая и спокойная. Они с моей мамой работали в «Журналь де Моску», который у нас издавали для Франции. Наталья Власьевна была журналисткой, но в те годы не могла, конечно, писать в едком сатирическом духе, как когда-то ее отец, но взгляды его она унаследовала. Меня, мальчика, всегда пугали ее суждения о существующих порядках, о репрессиях, о Сталине, о топорной пропаганде. Когда печать ликовала по поводу присоединения Западной Украины, она заметила: «Чем тут гордиться? С одной стороны на маленькую Польшу наступают немцы, с другой — жмем мы». «Жмем мы?» — удивился я, пионер.

— Нет, как вам нравится? — сказала она однажды, откладывая «Правду». — Очередная брехня: пишут, что вся французская пресса единодушно восторженна в оценке гастролей МХАТа. Особенно, мол, триумфально проходит «Анна Каренина» — как будто я своими глазами не читала в «Фигаро», что публика терпела-терпела, но, увидев, что Анне вместо юного Сережи подсунули в кроватку жирную старушку…

Когда моя мать с отцом разводились, Наташа, как верная наперсница, переехала к нам и, отвлекая маму от мрачных мыслей, старалась как можно больше занимать ее работой. Они вместе делали очерки, которые потом печатали в «Огоньке». Помню, что мама брала интервью у Валерии Барсовой, Обуховой и Неждановой, а затем готовые очерки посылали со мной к ним на визу в Брюсовский переулок, где жили артисты Большого театра. Я отвозил, передавал кому-то в передней, а потом приезжал за машинописью с пометками. Самих певиц я не видел, но трепетал от одного сознания, что я у них в доме…

К Наталье Власьевне, когда она жила у нас, ходили ее знакомые, я помню, что два раза обедали первые Герои Советского Союза Слепнев и Леваневский и мальчишки со всего двора дежурили у подъезда, чтобы взглянуть на них, легендарных.

Летом 1938 года мы ездили с Наташей на Селигер, жили на турбазе и ходили на пустынный пляж, что был возле дачи Алексея Толстого, — он ей разрешил. Когда мы встречали там его с домочадцами, он с ней обменивался репликами. Раза два-три мы видели с ним Уланову, и Наташа шепотом просила меня не таращить глаза. С туристами мы ходили в байдарочные походы и подходили к островам, где стояли полуразрушенные монастыри, что служило поводом Наталье Власьевне в очередной раз проехаться по каким-то там декретам советской власти и обложить любителей превращать святые места в тюрьмы.

У Наташи был муж, известный штангист Дмитрий Поляков. Он был так хорош собою, что его носили на щите во время физкультурных парадов на Красной площади. Она от него ушла, но держала при себе. Он часто приходил к нам и молчал. На Селигерской турбазе она сошлась с инструктором физкультуры, как сейчас сказали бы, «качком», кудрявым и веселым, и перед войной у нее родилась девочка Наташа, очень похожая на мать. К тому времени пути наши как-то разошлись, мы с мамой и она с дочкой жили своей жизнью, иногда переговариваясь по телефону. Я уже работал на Студии, когда в 1955 году мне передали просьбу Натальи Власьевны прийти к ней. Мне все было недосуг, но узнав, что она умирает… Вместо огромной женщины, я увидел в постели миниатюрную, сморщенную и улыбающуюся мне девочку. Наташу съедал рак.

«Васик, я позвала тебя, чтобы проститься. Мои дни сочтены. Я хотела тебя увидеть. Я очень любила тебя — у меня не было детей и всю материнскую нежность, положенную женщине, я отдавала тебе… Теперь вот есть Наташка, но я ее бросаю на полпути, в четырнадцать лет… Не оставляй ее. Нет, жить она будет с Поляковым, она считает его отцом и он ее любит, но ты ведь знаешь его интеллектуальный потолок… Горько думать, что вдруг она вырастет темной девкой. У тебя ведь другая среда. Пусть она почаще будет с тобой и мамой… На смерть я смотрю спокойно — ну, еще одна командировка, но я очень мучаюсь. Я много грешила, но не настолько, чтобы так страдать. Я так кричу от боли, что люди останавливаются под окном».