Ее зять был директором крупного универмага, за какие-то провинности его арестовали, и, хотя Степанова жила отдельно, к ней пришли с обыском, вскрывали паркет. Ничего не нашли, яо от потрясения у нее случился инсульт, и она умерла в одночасье 13 ноября 1962 года.

Но это случится через десять лет, а пока она — звезда документального кино, она процветает, на нее равняются, ее обожают и ненавидят. В 1952 году она пригласила меня ассистентом на черной памяти картину «По Краснодарскому краю». Обзорный фильм в ряду картин о республиках, он не мог получиться показушным, ибо не было в нем экзотики, национального колорита, холодильников в юрте и патефонов в стойбищах чабанов. Тут все было прозаичнее: Кубань — мелководная коричневая речушка, ансамбль плясунов — убогий, неинтересные города, бесконечные поля пшеницы, суматошные Сочи и на безрыбье непонятная путина. Все это никак не было связано в сценарии, и мы метались, всего снимая понемногу «чему-нибудь и как-нибудь». Вскоре стало ясно, что все ординарно и пороху не выдумать, но Лидия Ильинична героически неслась верхом на грузовике по чудовищно пыльным проселочным дорогам, и только медали звякали на ухабах. Мы, здоровые ребята, терпели, глядя на нее, хотя нас подбрасывало в кузове, как баскетбольные мячи. Она могла после целого дня изнурительных переездов и съемок хватить стопку водки в подозрительной чайной и, тряся пятью медалями, требовать от ошарашенного секретаря райкома невозможного. Загипнотизированный ее наградами, он шел на все.

На картине работали два оператора, но когда надо было снимать скачки (эти вечные скачки из картины в картину!), они были заняты на других объектах, и на подмогу из Москвы выписали Михаила Глидера. Как только Глидер приехал, так скачки и отменили — ремонт ипподрома. Тогда Степанова послала его на море снимать путину. Это было в августе, дали ему 300 метров пленки и велели снять небольшой локальный эпизод с рыбаками и рыбу в сетях. Он поехал и пропал навечно. Сколько ни посылали радиограмм, все без толку. «Уж не утонул ли он?» — волновалась группа. Но из Москвы пришло известие, что он часто и подробно пишет домашним. «Ну, попадись он мне!» — пообещала нам Лидия Ильинична. А надо сказать, что Глидер был пожилой человек, очень симпатичный, прославленный оператор. Он всю войну провел рядом с Ковпаком, снимая, и с ног до головы сиял наградами. Но человек он был со странностями, самобытный и себе на уме. Степанова как-то рассказывала: «Иду я по Петровке в конце войны, а навстречу мне дама в котиковой шубе с большими помпонами. Подхожу ближе — батюшки! Это же Миша Глидер! Он вернулся с фронта, шел с вокзала и надел трофейную шубу на себя, т. к. руки были заняты чемоданами».

Так вот, эта «дама в шубе» исчезла в море, не дает о себе знать, мы все вернулись в Москву, смонтировали картину, «снеги пали»… В черновом монтаже вместо эпизода «путина» вставили проклейку в 20 метров и начали озвучание.

Вот тут-то и объявился Глидер. Что-то плетет, все тревожатся — что за материал он привез? Проявляют, идем в зал и видим на экране армаду празднично украшенных кораблей, они уходят в море, флаги, цветы и большие портреты лучшего друга рыбаков Сталина. На берегу пестрая толпа машет, беснуется, зырит в аппарат, строит рожи. Жуть собачья. Одна вульгарная девица долго-долго смотрит в объектив и, наконец, улыбается, являя нам два ряда стальных зубов — помню это страшилище, как сегодня. Никакого сейнера, лова, сетей, ни одной завалящей рыбешки — ничего! Понятно, что Глидер в море не выходил, ошивался на берегу и все это время пил чай — он любил покрепче. Мы похолодели — из чего монтировать эпизод? Ведь на эти 20 метров уже записан оркестр! Степанова онемела. А Глидер говорит как ни в чем не бывало: «Лика, там снята передовик лова, эта женщина со стальными зубами. Ее надо показать обязательно и назвать. Вася, запиши ее фамилию — Передистая. Запомнил?» Эту-то фамилию я запомнил навсегда, другие — нужные и важные — не помню, а эту… «Бандит!» — закричала Степанова, когда обрела дар речи.

В картину вошло всего два снятых им плана, остальное нахватали в фильмотеке. С грехом пополам выкрутились. Но он потребовал, чтобы его поставили в титрах первым. Не по количеству вошедшего материала, как тогда было принято и что было справедливо, а по алфавиту! Те два оператора, что сняли всю картину, были Фельдман и Шафран, а он со своими двумя планами — на Г! Его и вообще-то имели право по нормативам в титры не включать, но заслуги и скандал с его стороны сделали свое дело и его поставили первым. За что боролся, на то и напоролся, как увидим.

Катастрофа не заставила себя ждать. Помню точно: в маленькую комнатушку, где сейчас проекционная третьего этажа, вошла Лидия Ильинична с перевернутым лицом: «Какое несчастье, друзья. Картину не приняли. Меня вызывает Большаков». Вернувшись от него, она слегла и на студии, где прошла ее жизнь, больше не появилась никогда.

Картина не понравилась Сталину. Говорили, что он ожидал увидеть документальный вариант «Кубанских казаков» Пырьева, но толком никто ничего не мог сказать. Вышел приказ министерства, где картину признали искажающей действительность (читай — недостаточно украшательской и показушной). И там же страшные оргвыводы — всю съемочную группу (кроме ассистентов) уволить, без права работы в кинематографе!!!

Никто не мог понять, почему такие жестокости. Ведь среди уволенных четыре лауреата Сталинских премий, Шафран снимал спасение «Челюскина», Глидер — походы Ковпака… Все было так страшно! Имя Степановой стали произносить шепотом, все у нее перестали бывать. Все терялись в догадках.

Тогда пенсий практически не было, и все они остались без средств к существованию, с волчьим билетом. У Зямы Фельдмана была семья, для которой он был единственным кормильцем. Через год с трудом устроился проявщиком в фотолабораторию. А Глидер обивал все пороги, чтобы доказать, что он снял всего два кадра и вообще ни при чем. Ему же резонно отвечали, что раз он первый в титрах, то при чем! К счастью, за него вступился Ковпак, и через несколько месяцев его восстановили. Я потом с ним снимал фильм «Сергей Эйзенштейн».

Лидию Ильиничну уволили в две секунды без разговоров — на радость недоброжелателям. Она попросила меня обойти все отделы с «бегунком» и получить ее трудовую книжку. Вела она себя достойно — никуда не писала, не жаловалась, ни о чем не просила. Никто за нее не вступался, ибо непонятна была вина. И время было такое — смрадное, 52−53-й годы. Но сразу же после смерти Сталина министр Пономаренко восстановил всех на работе, уже на «Моснаучфильме». Степанова работала там долго и плодотворно, ее ценили и уважали, я помню ее интересную картину «Сергей Прокофьев» по сценарию Виктора Комиссаржевского.

Она была работящей, умной, компанейской, остроумной, широкой и честной. С нею дружили Трояновский, Кармен, Бубрик, Венжер, Кристи — люди интеллигентные и порядочные.

В экстренных случаях бывал у нее альянс с Ириной Фроловной Сеткиной. Они никогда не дружили, только сотрудничали. Слишком они были разные, Сеткина с нею соперничала, она была женщина темная, но талантливая, самоучка, никогда не снимала, была только монтажер, но милостью Божьей. Однажды они ночью монтировали «Первомайский парад», сидя в одной монтажной. И Сеткина недовольно бурчала под нос, но так, чтобы Степанова слышала: «Спит в шелковых рубашках, каждый день купается в ванной… я, конечно, не много книг читала (некогда, мол, я — рабочая), но в тех, что я прочла, так ведут себя только проститутки».

«Кухарка, — как бы в воздух произносила Лидия Ильинична, не отрываясь от мувиолы. — Дореволюционная кухарка!»

И работа продолжалась — спецвыпуск «Первомайский парад в Москве» к утру был готов!

Сегодня трудно представить, как был популярен Поль Робсон у нас в стране в конце 40–50-х годов. Это был единственный иностранный артист, которого у нас знали. Правда, пел он только по радио, а не в концертных залах, но передавали его часто и много писали о нем. Далеко не последнюю роль в его славе играли левые политические воззрения и то, что он был за них в известной степени дискредитирован в США. В местечке Пикскилл расисты даже пытались его линчевать, но Робсона защитила толпа, собравшаяся на его концерт. После этого инцидента его несколько лет не выпускали за границу. Говоря по-нашему, он был невыездным.