— Это плохо, — сказала Сив и глубоко затянулась.

— Что с тобой? Я тебя обидел?

Она смотрела в окно. Обычно я целовал ее, обнимал. Делал то, что мужчина делает с женщиной. То, что, казалось бы, не имеет значения, взгляды, жесты, прикосновения — и вот теперь всему конец. А я не хотел конца.

Я глянул на свои руки. Сплошные ссадины да мозоли. Руки работяги. Я накрыл ладонью руку Сив, погладил.

— Ева на работе?

Она попыталась высвободить руку, но не успела, я наклонился и поцеловал ее. Погладил по волосам и кое-что шепнул на ухо.

— Или как? — тихонько выдохнул я, целуя ее в шею.

Она оттолкнула меня, но я обхватил ее за талию. И правда, тонкая какая. Я держал ее крепко, не грубо, но крепко.

— У тебя дивная талия…

— Глупости!

Я поднял ее с табурета, прижал к себе, поцеловал. Так бывало уже не раз, но опять подействовало, вот что клёво-то, все видят, что ты замыслил, и тем не менее результат налицо, главное — создать впечатление, что ты именно этого и хотел, а я действительно хотел.

Сив отперла дверь большого белого коттеджа. В передней царила тишина. Мы поднялись по лестнице, прошли в спальню. Она задернула шторы. Я нервничал, точно все это было впервые. Расстегнул на ней платье, вдохнул запах спины и подмышек, скользнул взглядом по ее лицу, по зеленым глазам, по тонким губам. Сдернул с нее платье. Она пыталась рукой удерживать меня на расстоянии, но внезапно прекратила сопротивление.

Я положил ее на постель. Вошел в нее.

Она напряглась как струна и головой стукнулась о спинку кровати.

От моего натиска она еще раз ударилась о спинку, я знал, что, кроме нас, здесь никого нет и не будет, потом мысли исчезли, а я почувствовал, что хочу только одного: проникнуть в нее как можно глубже, заполнить ее всю, каждую клеточку ее тела.

За окнами смеркалось. Я наклонил голову и в неверном свете увидел перед собой ее круглую белую попку. Нагнулся, куснул ее спину, снова вошел в нее. А в комнату заползала темнота, и мы каким-то образом оказались на полу. Я лежал на спине, а она, обхватив меня бедрами, терлась причинным местом о мое лицо. Мне было нечем дышать, но это не имело значения, зачем дышать-то? Она крепко сжимала мои виски, давила, грудь у меня готова была разорваться, в голове туман, надо высвободиться, но тут она вся задрожала, откинулась назад, и вдруг из нее брызнула струя, прямо мне в лицо. Она застонала, соскользнула на пол. Струя залила мне глаза, нос, рот. Я сглотнул. Не запаниковал. Не разозлился. Чудно. Такого со мной никогда не случалось, а теперь вот случилось и было так странно, что и слов никаких не подберешь.

Я сел.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она.

— Но ведь все было хорошо.

— Можешь сделать, как я прошу?

— Мне понравилось. Иди сюда.

— Ты что, ничего не понимаешь? — крикнула она.

Я прошел в ванную, умылся, оделся.

— Я получила мамин дом.

— Но у тебя же есть дом.

— Это между Осло и Моссом, у фьорда. Перееду туда, и как можно скорее.

— Станешь жить одна между Осло и Моссом?

— Смотря как все обернется. — Она посмотрела на меня.

Я глядел в окно, на деревья, тонущие в летнем сумраке, на их мягкие, душистые тени. Пахло черемухой. В эту пору года нет запаха лучше.

— Ты слышишь? Завтра вечером я уезжаю. — Она закуталась в простыню, словно затем, чтобы я не видел ни пятнышка ее наготы.

— С кем? — спросил я.

Она не ответила.

— Кто поведет машину?

Похоже, она опять того гляди заплачет. Я не стал расспрашивать дальше. Невыносимо думать, что с ней будет другой. Мне хотелось знать, кто он, но ответа я не получу.

— Подожди денек. Я должен кое-что сделать.

— Почему тебе всегда не хватает одного дня?

Я посмотрел вдаль. На отдаленные вершины гор, белые, как масло. Потом прошагал к двери, взялся за ручку. Я не мог ей сказать. Не мог, и всё тут.

Я ввалился в коридор, налетел на стену, попытался снять куртку, но толком не сумел и двинул дальше, врубился в стену, где раньше висело зеркало, пошатываясь, остановился в дверях комнаты. Поднял руку, наугад шагнул в пространство и схватился за косяк.

Бетти была одна.

— Говорить не могу, слишком пьян.

— Думаешь, я не видала пьяных мужиков? — сказала она.

Я кое-как добрался до кресла, рухнул на сиденье и, едва ворочая языком, вякнул:

— Знаешь, что я надумал сделать?

— Могу себе представить, — спокойно отозвалась она.

— Крик-то не станешь подымать, не станешь его будить?

Она покачала головой.

— Значит, не возражаешь, чтоб я поколотил твоего мужика?

Волосы у Бетти были собраны на макушке хвостом, а теперь она их распустила. На столе лежали книга и коробка конфет. Я взял одну конфету, но уронил ее на пол.

— Я боюсь, — сказала Бетти.

— Чего?

— Хуго.

— Почему это?

— Он ведет себя очень странно.

— А точнее?

Помедлив, она сказала:

— Только никому не говори, ладно?

Я пообещал, что не скажу.

— Он начал закрываться в комнатах. Все время я застаю его за закрытыми дверьми: сидит и смотрит в стенку. А в кабинете завел привычку сам с собой разговаривать. Как-то вечером он забыл запереться на ключ. Я открыла дверь и вижу: он стоит на коленях возле дивана.

— Это еще зачем?

— Локти поставил на диван, а ладони сложил вместе. По-моему, он молился.

— Хуго? Молился?

— Мне так показалось. Я услыхала несколько слов. Что-то вроде «защити».

— Защити? Кого?

— Не знаю. Я закрыла дверь и постаралась забыть, что видела.

Вообще говоря, я не вижу ничего особенного в том, что люди стоят на коленях и молятся. Только вот с Хуго это совершенно не вяжется. Размышления не его стихия, по крайней мере такие размышления. Он из тех, кому достаточно заглянуть в нутро мотора, чтобы в два счета смекнуть, как там все работает. А вникать, как устроены люди, что думают и чувствуют, им неинтересно. Ну а на Бога им и вовсе начхать.

— Где он? — спросил я.

— Спит, в подвальной комнате.

— Вы что же, спите врозь?

— Уже который год.

Бетти посмотрела мне прямо в глаза. Уму непостижимо, как она очутилась под одной крышей с моим братом.

— В кабинет его можно заглянуть?

— Загляни.

Я так и сделал. Обыкновенная комната: диван-кровать, чертежный кульман, рядом с ним, у стены, — ружье, «Краг-Йёргенсен». Над диваном — картина, которая когда-то висела в Йёрстаде, в комнате бабушки. Она привезла ее из Нарвика, когда вместе с мамой перебралась сюда, на юг. На картине был изображен Христос: он стоял, оберегая двух малышей, склонившихся над ручьем. Вот перед этой-то картиной Хуго и молился о защите.

Я вернулся к Бетти.

— Нашел что-нибудь? — спросила она.

Я сказал, что особо и искать не пришлось.

— Что думаешь делать?

— Мое дело крестьянское. А ты что будешь делать?

Она ответила не сразу.

— В Йёрстад я не поеду. Терпеть не могу твою мамашу и нахалку сестру, не выношу твоего недоумка братца. Ты мне нравишься, но тебя там не будет. Я останусь тут. Желаю удачи! — Она встала, взяла книгу, закрыла конфеты крышкой и вышла из комнаты.

Я сидел, глядя на зыбкий огонек стеариновой свечки. Ну что ж, соберу вещи, пойду в паб, заночую там, а утром двину в Йёрстад.

Я сказал им, что надо доверять друг другу. Тридцать пять лет вместе прожили, пора бы уж не сходить с ума от ревности и не внушать себе всякие ужасы. У него толстая нижняя губа, мокрая от слюны и вся в бурых табачных пятнах, а над глазом рана, которую следовало бы зашить. Но такой народ по врачам не ходит. У нее жидкие седые волосы, хитрые глазки, дряблые мешки в подглазьях.

— Я просто почту отнес, и всё. Адрес там перепутали, — сказал он.

— Ничего подобного. Шашни у тебя с ней, мерзавец ты этакий! — крикнула она и треснула его кулаком.