Чаки похлопал Гейл по плечу: «Я заберусь повыше, оттуда лучше видно», и вышел из номера. Гейл сидела неподвижно несколько минут, пытаясь взять себя в руки. Слезы непроизвольно текли у нее по щекам. И вдруг она поняла, что надо делать.

Освещенные ярким светом прожекторов, Берни и Джон сидели рядом на карнизе и тихо разговаривали. Они не реагировали на толпу, бушующую у здания отеля, на кино- и видеокамеры, съемочную группу, на пятнадцать этажей, отделяющие их от вечности.

Баббер был совершенно изумлен:

— Ты украл ее сумочку, когда спасал ее?

— Ну, и что тут такого? — ответил Берни. — А ты решил притвориться, что ты — это я. Минутная слабость, правда? Вот так же и я стянул ее сумочку. У меня тоже рыльце в пушку, приятель.

Джон покачал головой, все еще не веря:

— А она теперь думает^ что ты меня шантажируешь?

— Конечно.

Джон Баббер усмехнулся, хотя Берни не видел во всем этом ничего смешного.

— А вообще-то, это уж не такая плохая мысль, Джон.

— Я тебя не понимаю.

— Нам нужно с тобой обсудить кое-что. Сколько ты уже потратил из своего миллиона на всю эту благотворительную ерунду? У тебя ведь кое-что еще осталось?

Баббер несколько секунд подумал.

— Да, я пожертвовал много денег на разные фонды... но... я думаю, что осталась примерно половина, Л а Плант.

Последний усмехнулся.

— Зови меня просто Берни.

Эта история стала сенсацией недели — да нет же, она стала самой потрясающей сенсацией века. А директор программы новостей Четвертого канала не мог осветить ее так, как ему хотелось. Его мало устраивал репортаж, который с земли вел Конклин, равно как и отсутствие до сих пор эксклюзивного интервью Джона Баббера с Гейл Гейли. Она находилась в двух шагах от эпицентра событий, почему же она и эта проклятая съемочная группа не может просунуть на этот карниз микрофон, чтобы можно было узнать, о чем разговаривают Баббер и этот ла Плант. А то это похоже на немой фильм, орал Дикинс Гейл по телефону. Чарли Чаплин и Бестер Китон. Дикинс терпеть не мог быть в неведении относительно чего-то.

— Я должен знать все! Кто такой этот мерзавец ла Плант? О чем, черт побери, эти два бездельника болтают там? Если не слышишь, читай по губам!

Ты же репортер... импровизируй! Что? Что ты говоришь?

— Это не репортаж и не сенсация, — отвечала Гейл своему боссу, с глазами, полными слез. В горле у нее застрял комок, который не давал ей говорить. — Это... это... это настоящая жизнь!

— Настоящая жизнь? — орал Дикинс. — О Боже мой, Гейл, не нужно никаких нервных срывов! Держись, Гейл!

— Держись, держись! — рыдала Гейл. — По-твоему, я железная? Циничная профессионалка, да?

Боже, его лучший репортер киксует! Встревоженный Дикинс смягчил свой тон, а за его спинной Уоллес делал ему какие-то знаки.

— Послушай, Гейл... я никогда не говорил...

— Кто я, по-твоему? Доска дубовая, стерва без нервов, холодная профессиональная, циничная сука, да? — она не могла продолжать из-за душивших ее слез.

— Что случилось? — не отставал Уоллес. — В чем дело? Скажет мне кто-нибудь, что...

Но Дикинс не отвечал. Все его внимание было сконцентрировано на Гейл.

— Нет, Гейл, все это к тебе совершенно не относится. Ты у меня булочка с кремом, ты мармелад и пастила, мягкая и сладкая, вот почему я... все... тебя любят. А теперь постарайся быть профессиональной, мармеладница несчастная, не раскисай и веди репортаж. Это же настоящая человеческая трагедия.

— Я не могу, я уйду...

— Ты не можешь уйти! — кричал Дикинс. — Это непрофессионально!

— Уйти? — заикаясь, спросил обеспокоенный Уоллес. — Она хочет уйти?

Дикинс сердито фыркнул:

— Она не хочет уйти. Она не может уйти, по крайней мере, сейчас. 

В доме Эвелин ла Плант мать с сыном не отрывались от экрана телевизора. Оба вне себя от возбуждения и изумления, когда увидели Баббера и Берни рядом на карнизе. О чем они говорили, оставалось тайной, но даже несмотря на перепачканное сажей лицо Берни, Эвелин не могла не узнать своего бывшего супруга.

— О Боже! Это он! — воскликнула она.

— Что он там делает на карнизе, мама? — Это так опасно, его папа в опасности. Джой очень хорошо это понимал.

Что могла Эвелин ответить сыну, если она сама не знала ответа? Нет, оставалось только одно.

— Где твое пальто? Надевай пальто! — скомандовала Эвелин.

Тем временем перед зданием отеля съемочная группа и репортеры лихорадочно пытались свести концы с концами, чтобы хоть как-то удовлетворить информационный голод у публики. Журналисты стремились раскопать какие-нибудь любопытные подробности из биографии Берни ла Планта, и Восьмой канал неплохо преуспел в этом. Комментатор Восьмого канала говорил:

— Мы только что узнали, что ла Плант приговорен к тюремному заключению, его должны завтра посадить в тюрьму за торговлю крадеными товарами. Мы располагаем данными, что ла Плант приобрел двенадцать ящиков украденной латексной краски, которую затем продал...

— Гейл, сначала надо уволить этого мерзавца! — проворчал Дикинс, глядя на монитор. На многочисленных экранах его офиса показывались все программы, и Дикинс имел возможность критически оценить их и сравнить с продукцией Четвертого канала.

— Это Гейл разыскала этого паяца ла Планта! Благодаря ей Восьмой канал обставил нас!

Но Уоллеса беспокоили проблемы, гораздо более важные, чем то, что другой канал перехватит у них кусок цветного видеомонтажа.

— Послушай, Дик, а что, если этот Баббер что-то скрывает? Что, если он на самом деле ненастоящий герой, не тот, за которого себя выдает?

Дикинс тут же загорелся:

— Интересный поворот! Хороший сюжет! — и начал обдумывать новые возможности такого поворота событий.

— Нет, Дик, это отнюдь не хороший сюжет, — совершенно серьезно ответил Уоллес. — Мы вознесли этого парня, он наш человек, мы сделали его героем, дали ему миллион, обеспечили ему вотум доверия...

У Дикинса испортилось настроение. Уоллес был прав: нравится это им или нет, но им придется не отступаться от Джона Баббера.

Но Дикинс не успел что-либо ответить, потому что на экране монитора Четвертого канала он увидел, что толпа пришла в волнение, забушевала вокруг Конклина, голос которого прерывался от избытка чувств.

— Ну, что теперь? — спросил Дикинс.

— Что-то происходит. Баббер хочет сделать какое-то сообщение. Они оба... — чтобы перекричать гул толпы, Конклину приходилось орать в микрофон, — ... продолжают сидеть на карнизе, но Баббер делает знаки кому-то в окне. Похоже, что он зовет кого-то... вот он поманил пожарных, а теперь... а теперь он поднял вверх два пальца. Да! Он подает пожарным знак, подняв вверх два пальца!

Эвелин ла Плант не сводила глаз с дороги, но ее слух ловил каждое слово, доносившееся из портативного телевизора, который Джой захватил с собой. Диктор продолжал комментировать события у «Дрейк-отеля». Берни находился на карнизе пятнадцатого этажа, одному Богу было известно почему, и Джой был вне себя от страха. Эвелин, хотя и боялась в этом признаться, тоже.

Ехать из пригорода Чикаго в центр города нужно было довольно долго, и Эвелин нажимала ногой на акселератор, из-за чего машина неслась со скоростью примерно на двадцать миль в час быстрее обычного. Она бросила взгляд на сына, который сидел рядом с ней с побелевшим лицом; его огромные темные глаза казались еще больше и печальнее, чем обычно. Чувство вины переполняло Эвелин, когда она думала о том, как сильно Джой любил Берни, а она постоянно плохо отзывалась о Берни после развода, хотя он и заслуживал такого ее отношения.

— Если у тебя создалось впечатление, что я его ненавижу, так это совсем не так... Я не одобряю некоторых его поступков... Он такой циник...

— А что значит циник? — перебил ее Джой.

— Это когда ты говоришь: все вокруг жулики, а почему бы и мне не стать таким? Но у меня... у меня нет к нему ненависти, Джой, — с чувством добавила она. — Я... любила его... когда-то. Очень любила... Просто я... устала. Быть может, не он один в этом виноват. Быть может, если бы мы с ним... Что такое? О, Боже!