Альфред Реминг… «Легенда XX столетия»…
— Так это вы написали эту книгу?
Доктор философии кивает головой. Он доволен драматическим эффектом.
— Эту подлую книгу?! Этот второй источник яда, затмивший сознание немецкого народа?!
— Да! Да!! Да!!! — торжествующе и сильно подтверждает он, твердо и прямо глядя мне в глаза и сквозь меня, дальше — в пространство, в будущее. — Да, и еще раз да!
Это не обмен взглядами, похожими на сверкающие клинки. Нет, это взгляд человека, над головой которого повис уже потрескивающий камень, и взгляд камня, нависшего над человеком, обмен взглядами между прохожим и лежащей на его пути страшной сахарской рогатой гадюкой…
И опять услужливая память напоминает мне эту книгу, страницу за страницей. Именно так, как мы ее читали когда-то в Берлине…
Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу, тщательно маскируя острый и современный политический смысл своих рассуждений терминологией обветшалой немецкой философии и эстетики прошлого.
Развитие человеческого сознания представляется всегда борьбой двух начал — аполлоновского и дионисовского. Законченности, уравновешенности, разумности, радости, света с тьмой, в которой бурлит экстатическое, трагическое, половое и бессознательное, властно требующее извечной Смерти, без которой невозможно извечное Рождение. История человечества являет собой картину этой борьбы — смены поражений и побед. Аполлоновская разумная Эллада сменяется дионисовским железным Римом, а дионисов-ский благородный феодализм — аполлоновским презренным капитализмом. Всё дозревшее, стареющее, слабеющее, цепляясь за жизнь, ищет статики, потому что самое страшное для дряхлости — смерть. Всё растущее и сильное ищет динамики, борьбы, жестокости и утверждения себя хотя бы через смерть, потому что жестокость и смерть — лишь оргазм, переходное состояние, внутренне присущее динамическому развитию и необходимое для оплодотворения. Жестокость и смерть — не проклятие и даже не благословение, а лишь формы бытия дионисовского человека, его способ утверждать себя в жизни, его торжество и апофеоз. В наши дни романо-славяно-семитское отрепье, слабое и неспособное изнутри к движению вперед и к самоутверждению, ищет спасения в мире и любви как современных объективных эквивалентах своего ничтожества. Напротив, современный северный готический человек может выразить себя только в войне, беспощадном истреблении или покорении выродившихся и отживших народов, легко и свободно ради идеала идя на смерть. Таким образом, открывается внутреннее расовое различие между низшими, неспособными к самопожертвованию, и высшими — всегда готовыми принести себя в жертву идеалу. Низших на смерть можно гнать только плетью, высшие умирают добровольно. Совершенно ясно, готический человек в предстоящей схватке неминуемо утвердит готическое начало в жизни: неизбежным концом этой страшной борьбы будет всемирная победа дионисовского, то есть готического идеала — становление Нового Порядка. Но, морально подавив, бросив на колени или физически истребив носителей аполлоновского начала, готический человек современности в своем апофеозе свершит великое таинство перевоплощения: экстатическое и оргиастическое дионисовское начало он оплодотворит в аполлоновское начало мягкости и любви, произойдет мистическое слияние Мужского и Женского в форме слияния Незаконченности и Уравновешенности, Ненависти и Любви, Тьмы и Света. Новый Порядок явится разрешением заложенного в истории человечества извечного Трагизма и будет осуществлением мечты бесчисленных поколений — наступлением радости и счастья во веки веков.
В конце книги к какому-то слову была сделана сноска — длинное примечание, напечатанное мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу, ставя над «і» все точки. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея. Германия нуждается в легенде, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю на бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Не надо ясности, она вредит, поскольку каждая религия основана на красивой нелепости. Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы! Кто пойдет на убийство или смерть ради приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он — не просто колбасник и дурак, а сосуд со священной северной кровью, то это уже что-то, это уже может сработать, это поднимет на ноги миллионы мирных людей к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет тогда свою сладенькую жвачку и перешагнет через кровь — навстречу своей или чужой смерти. Миллионы способны на это лишь ради Великой Чепухи, и немецкому народу в настоящее время нужна именно чушь, которая могла бы стать новой религией, то есть силой, которая бы заставила красномордого колбасника искренне, всем сердцем поверить, что он — прекрасный белокурый зверь. А если поверит — ну, что ж, тогда сможет свершить многое…
Я тряхнул головой и очнулся. Да, да — Сахара… Лионель убит… Сиф…
— Вы — член гитлеровской партии, герр Реминг?
— Пока нет. Но скоро буду.
— И вы действительно верите в то, что написали?
Доктор философии усмехнулся и пожал плечами.
— Плох тот пастух, кто думает то же, что и его дойные коровы.
— А вы намерены стать пастухом?
Герр Реминг отрицательно покачал головой.
— Я люблю говядину, но только в моей собственной тарелке. Вот герр Гитлер — это действительно тип человека, который нужен в Германии на роль вождя. Он искренне верит в миф, и это весьма удобно для тех, кто дергает за сценой веревочки. Но наш фюрер кончит плохо: ловкий торговец знает не только хорошие, но и плохие качества своего товара и не очень-то верит в собственную рекламу. Он, стоя перед толпой, только делает вид, что с удовольствием кушает свое блюдо, а на самом деле за кулисами может отложить его в сторону и выбрать что-то повкуснее. Герр Гитлер не удержится на облучке, если всерьез решит управлять лошадьми. А мне, мсье, нужна моя шея.
— Для чего?
— Хотя бы для этого, — почтенный философ потянулся к бутылке. — Что там у нас? «Nuits St. Georges»? Не плохо, одобряю вкус лейтенанта, — герр Реминг отпивает несколько глотков и затем с довольным видом приступает к еде.
— Кушайте, кушайте, дорогой гость! Что это вы призадумались? Э-э, бросьте! Как мне хотелось бы найти тему для дружеской беседы, да не придумаю, где ее искать. Человек-то вы уж слишком бронированный.
Я едва удержался от улыбки.
— Меня занимает вот что: не могу представить себе среду и обстоятельства вашей прежней жизни. Если мой вопрос не покажется вам назойливым, то скажите, любезный герр доктор: давно ли вы знакомы с сержантом Сифом?
Герр Реминг, откинувшись назад, уперся обеими руками в землю и, подняв кверху грузное брюхо, оглушительно захохотал. Тело его колыхалось, как гора зыбкого желе.
— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью: этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает, — вот и найдена тема для задушевного разговорчика. Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания, ведь верно, а? Жалко, что еще не взошла луна!
Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки консервов, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу, одновременно бросая на меня исподтишка, короткие и колючие взгляды.
— Наше хваленое общество, герр ван Эгмонт, не что иное, как лестница, средние перекладины которой расшатались и подгнили, они на наших глазах выкрашиваются и летят к черту. Наверху довольно прочно устроился господин буржуа — одной рукой он покрепче уцепился за боковину лестницы, а другой отбивается от всех, посягающих на его заманчивое место. Внизу еще прочнее закрепился товарищ пролетарий и двумя руками старается стянуть буржуа вниз за жирные и щегольски обутые ноги. Посредине, держась обеими руками за гнилую перекладину, болтается в воздухе человек средних классов: подняться вверх он не может, опуститься вниз не хочет, его удел — переживать ужас ожидания гибели и, в конце концов, кувыркнуться в пропасть. Вот вам социальная среда, из которой я вышел, потому что таким манером болтались в воздухе мой отец и я сам. Мы оба совершили полет вниз головой. За ваше здоровье!
