Отдыхать не хочется: жары нет, и потому не чувствуется усталости. Спускаюсь к своей палатке, беру фотоаппарат и Саида. Оглядываюсь вокруг, с чего начать?

Так вот он, таинственный туарегский аррем!

Наилучший образец жизни в Стране Страха! Ну, что же, с него и начнем.

Большие оазисы в Сахаре чаще всего построены на холмах. Глинобитные дома, оштукатуренные известью, кажутся издали горой битого сахара, уложенного правильной пирамидой с белой мечетью наверху. У основания пирамиды — пыльная пальмовая роща, колодцы с воротом и ослом на веревке, канавки мутной горячей воды, кучи вяленых фиников и мухи, мухи. Между прочим, пальмы и финики в Сахаре — дело рук человеческих: цветы здесь опыляются искусственно. Араб, взобравшись на верхушку финиковой пальмы, трясет цветущие ветви — что делать, пчел в Сахаре нет! Маленький оазис издали вообще не виден, и не раз истомленные жаждой путники не могли его отыскать, хотя знали, что он совсем рядом, и умирали в сотне шагов от колодца. Типичный сахарский оазис — это группа полузасыпанных пальм на дне глубокой впадины между двумя горками песка и гальки. Зритель такую картину воспринимает как печальное зрелище — в океане серой смерти островок серой жизни, обреченный на исчезновение. Горный аррем имеет совсем иной вид.,

На серо-желтых склонах узда рассыпаны глинобитные хижины, около которых за низкими земляными заборчиками видны ровные ряды грядок — там зреет просо и бобы. Около канавок с прозрачной прохладной водой стоят усыпанные плодами кусты помидоров. Пальм нет, здесь прохладно, финиковые пальмы, как говорят арабы, растут головой в огне и ногами в воде. Всюду видны зеленые лиственные деревья и кусты, пятачки сочной травы и маленькие лужайки приветливо ласкают глаз. Все слегка покрыто пылью, все имеет бархатный оттенок, как на чудесных акварелях Расселла флинта.

Перед деревней я остановился.

Утром, вступая на плато, я издали видел впереди странные темные пятна, похожие на огромные, фантастические деревья — это оказались сохранившиеся в горах Хоггара реликтовые кедры: высотой метров пятнадцать и в обхвате метров восемь. Они стояли, как немой укор и грозное предупреждение человеку. Ведь не так давно, еще в эпоху Рима, Сахара была лесом и степью — цветущим краем жизни, процветания и богатства, житницей империи. Но человек для своих полей выжег девственные степи и истребил леса. Климат стал меняться, становился суше и жарче. Поверхностная вода исчезла, и виновник катастрофы — человек. Он изгадил природу и бежал. Затем пришли в движение силы, работающие быстро и беспощадно, — ветер, смена дневной жары и ночного холода. Горы обрушились, лопнули и развалились скалы, появились гравий и щебень, а потом ветер перемолол их в песок. Не миллионы лет, а короткое время, известный нам недавний исторический период понадобился, чтобы бескрайние цветущие просторы превратились в пустыню, в жерло печи, в ад…

В крепости мне показали засушенного крокодила длинной около метра. Он был пойман среди травы и кустов на высокогорном плато. Это было выродившееся до малых размеров и приспособившееся к безводью трех-четырехмет-ровое речное чудовище. Не останки допотопного ящера, истребленного за ненадобностью ходом естественного развития миллионы лет тому назад, а уничтоженный человеком в близкое нам историческое время реликт природы. Держа в руках ту мумию, я горестно думал о близорукости человека, о его безумной способности уродовать природу, в которой ему довелось жить. И вот теперь снова эти чувства жалости, злобы и недоумения: красавцы великаны стояли предо мной, слегка покачиваясь и поскрипывая на ветру. Таких было здесь тысячи, а теперь их только четыре — четыре старика без молодежи и потомства… Без смены… Эти дорастут до положенного предела, и больше не останется живого доказательства недавнего бытия сахарских лесов, и исчезнут следы человеческого преступного неразумия. В пустыне перед развалинами большого римского города случайные путники останавливаются в недоумении — откуда сие? Здесь?! Зачем? Их мысленный взор не может представить деревья и изумрудные лужайки меж вот этаких статных колонн и развалин…

Французы вычислили — Сахара ежегодно расширяется к югу на километр, значит по всему широкому фронту на тысячи километров! Человек пятится назад — пустыня наступает. И так будет до той поры, пока сюда не явятся иные хозяева, но когда? Какие? Я стоял, опустив голову, а великаны поскрипывали тихонько, то ли с укором, то ли с призывом или угрозой…

День прохладен, ярок и бодр. Небольшая деревня работает. Всюду видны занятые люди, слышатся деловой говор и звуки трудовой деятельности — стук молотков, скрип пил, шум колес.

Мы переходим от одной группы людей к другой: смотрим и прислушиваемся. Саид переводит ответы на мои вопросы и снабжает их своими замечаниями. Я делаю несколько снимков и дальше, дальше! Почти бегом мы движимся с одной страницы поучительной книги жизни на другую, пока все не сольется для меня в единое целое, из которого можно сделать окончательные выводы.

Мы попросили разрешения заглянуть внутрь большого эхана. Хозяин — зависимый, среднего достатка, я нарочно выбрал этот шатер, как более или менее типичный. Заглядываем. Пол посыпан просеянным и чистым песком. Внизу расставлены твердые вещи, вверху подвешены мягкие. Сидя на корточках, я переписываю предметы. Их много: меч, копье, нож-браслет, сбруя, каменная ступка и пестик для растирания проса, глиняная, медная и железная посуда, рога муфлонов для масла, сделанные из кожи верблюдов и зебу бурдюки с простоквашей из верблюжьего молока и водой, топор, ножи, капканы, щипцы для костра, сито для просеивания песка, ножницы для стрижки овец и многое другое. Вот глиняная амфора с жиром. Для чего? Мазать тело, чтобы кожа не трескалась от жары. А вода — для мытья? Конечно, нет — она для питья. Хозяин покачивает передо мной пальцем с большим перстнем, у него вид — «нет, братец, меня на таком пустяке не поймаешь!»

— Мыться вредно, можно заболеть: вода — мать болезней. Туареги аккуратно моются горячим песком каждый день.

— А перед молитвой? — строго спрашивает мегарист.

— Д-д-да, — неопределенно тянет хозяин, — и перед молитвой!

— Свиньи, — бурчит Саид по-французски. — Нарушают слово пророка: ну, где в Коране сказано о мытье песком?

Этот тип шатра характерен только для ахаггаренов: другие «народы» строят шатры иначе. А бывают ли вот такие, как там, наверху, на площадке над деревней? Нет, там материи привозные, это подарки нашей любимице. А всё устройство наши местные мастера скопировали у белого начальника, который что-то ищет в горах: как-то он уехал на два дня, а деревенские ремесленники сняли мерки и построили для знаменитой на всю страну Тэллюа ульт-Акадэи эту большую палатку, только еще более красивую, чем у белого начальника.

— Ночью бывает холодно?

— Нет, вот куски шерстяной материи — закрываться на ночь.

Я фотографирую разборную деревянную кровать с подушками и висящую люльку, коврики и циновки, многочисленные пестрые кожаные мешки, потом хозяина, хозяйку, детей и рабов.

Туареги любезны, но сдержанны; дети не обращают на нас внимания, даже не интересуются моим фотоаппаратом. Раб и рабыня скалят зубы в бессмысленной улыбке. Я фотографирую двух собак, диких, тощих и грязных; их назначение — кусать людей, если судить по нашему опыту. Здесь же зловеще шмыгают лохматые кошки.

— Это новое животное в Хоггаре, его завезли чужеземцы.

— Полезное ли это животное?

— Да, оно питается грызунами и гадюками.

Гм, гм, я смотрю на ворчащего всклокоченного кота без малейшего желания его погладить. В заключение начинаю переписывать названия всех находящихся перед глазами предметов: такуба, аллар, телек, мерден, аокум и прочее, получается целый словарик, хорошо отражающий далеко не низкий уровень материальной культуры туарега.

Когда мы уходим, муж садится, раскручивает тюрбан, но закрывает белой материей лицо, прижимая ее ладонями к носу и рту. Жена устраивается сзади и, напевая песню, переплетает ему бесчисленные косички-змейки, попутно охотясь за насекомыми, и небезуспешно, она аккуратно бросает их на тлеющие угли. Саид поясняет, что такая операция производится два раза в месяц и занимает много времени — не менее трех часов.