Проклятье, остается только поджечь себя и для верности дать себе по башке тяжелым молотком! Отличное начало для моего дня рождения. И для всей оставшейся моей жизни.

Я пошел вниз, с трудом удержавшись от того, чтобы не пнуть дверь Серой Кошмарины.

Таксист взглянул на меня в зеркало и спросил:

– Не рановато ли домой-то едешь, а?

– Вообще не угадали, – буркнул я, потому что был слегка раздражен.

– А юморок, значит, не уважаем? – он так резко свернул, что я чуть не треснулся головой об дверь.

Я решил не вступать с ним в конфликт – только в контакт.

– Я немного выпил с другом, машину оставил на месте.

– А-а-а, – обрадовался таксист. – Разумно, разумно.

– Мне нужно в Магдаленке быть к семи, – поддержал я разговор, сам не зная зачем.

– Так я мог бы вас до Магдаленки доставить, если договоримся, – еще больше обрадовался он. – Я уже заканчиваю, вы у меня последний – но я мог бы поехать.

Я последний? Ну здорово. То есть у меня еще и день толком не начался – но я уже последний!

– Спасибо, у меня есть машина.

– И вы, пан, сядете за руль в таком состоянии? – он аж зеркало повернул в мою сторону, и я увидел в нем его взгляд, в котором горела неприкрытая жажда наживы и надежда на доброе начало недоброго для меня дня.

– В каком «таком» состоянии?

– Ну, пан, – захихикал таксист, – зеркала у вас нету, что ли? Это ж за километр видать, что вы с похмелья.

Ну, конечно: голова у меня мокрая, потому что мне же надо было смыть с себя это свинство, которым меня одарила моя милая соседка, – но чтобы уж вот так прямо «с похмелья»?!

– Нет, спасибо, – ответил я. – Я вчера не много выпил.

– Мы вот как-то с тестем тоже «не много выпили», – захохотал таксист и проехал на желтый свет. – А проснулись под Вроцлавом, в скором поезде. Так что я уж, пан, понимаю – сам любил в молодости покуролесить и повеселиться, это сейчас у меня сахар повышенный, так что следить надо – но я своего-то не упустил, это я молодость свою имею в виду.

– Я выпил не так много, – повторил я и почувствовал себя так, как будто за рулем такси сидела моя матушка.

– Слушайте, пан, возьмут у вас анализ крови – и кирдык правам аж на год. А я на Магдаленку могу поехать за сотню, и вы будете спать спокойно. А то явно ведь ночью-то не выспались. Ну?

– Да нет, – ответил я и увидел, как выражение лица у него становится мрачным.

– Нет так нет. Неволить не буду. Но ты, пан, подумай. Крепко подумай. У тестя моего как-то раз все права забрали. Одни у него забрали на целый год – а ведь он только пару пива и выпил, а вторые права забрали у него почти сразу потом, во время облавы в Воломине. Случайно. Это, знаете, несчастный случай. Чтобы двое прав – да в один год!

– У него фальшивые были?

– Да что вы, пан, как можно? А вы что, из полиции?

– А похоже? – спросил я с готовностью.

Он снова захихикал.

– Да нет, вообще не похоже. Больше уж тогда на беглого преступника – потому что мокрый и неприглядный такой. Я не настаиваю – но за восемьдесят бы отвез.

– Спасибо, но нет.

– Ну, это уж как хочешь. Я как лучше хотел, – ответил он и замолк, обиженный, наверно, потому что снова повернул зеркало на место.

Варшава этим ранним утром была еще совсем пустая.

Я откинул голову на подголовник и стал смотреть в окно.

Мир вокруг был удивительным: кто-то спал, а кто-то уже просыпался, в окнах зажигались огни, неравномерно, как будто кто-то случайно нажимал на кнопочки в хаотичном порядке, трамваи мерили пустые улицы, морозная дымка клубилась вокруг фонарей.

Я закрыл глаза.

Уровень адреналина в моей крови постепенно приходил в норму, и пять минут покоя мне бы не помешали.

Открыл я глаза, только когда такси остановилось.

– Приехали, – услышал я. – Тридцать два.

Я охнул.

– Ночной тариф, – буркнул таксист.

Я подал ему сотню, одной бумажкой – единственные деньги, которые у меня были.

– А помельче нет у тебя?

Помельче у меня были. В той куртке, которую я не ношу, потому что не люблю ее: как будто меня кто-то серной кислотой в ней облил. Но я текст, который сейчас последует, прекрасно знал – сейчас начнется: «У меня мелких нет» – расчет на то, что не будешь мелочиться и махнешь рукой на сдачу.

– Нет, помельче нет.

Он дал мне пять десяток и еще десятку, поэтому я ждал.

– Не уверен, что найду столько мелочи, – пробурчал таксист, но я был уже на взводе и решил ему напомнить, что ведь он же всю ночь ездил.

Он взглянул на меня с ненавистью.

– Секунду.

Он уже совсем не был ни веселым, ни дружелюбным.

Достал какую-то коробочку и начал в ней рыться. Лимит моего великодушия на сегодня был исчерпан, я терпеливо ждал – в конце концов, утро и так не задалось с самого начала.

– Один… один пятьдесят… два пятьдесят… три, – считал таксист громко, медленно, старательно и презрительно. Моя старенькая любименькая машинка спокойно стояла в десяти метрах от нас, поэтому я стиснул зубы – и терпел.

– О, черт! Один, два, два пятьдесят, три двадцать, четыре, четыре пятьдесят, пять…

Я издал стон.

– Ну вот, вы меня сбили, – таксист ссыпал мелочь обратно в свою коробочку и начал все сначала.

А у меня постепенно закипала кровь в жилах – но я все же решил, что смогу сдержаться.

– Два пятьдесят, три, четыре…

Я ждал.

– Пять, шесть, шесть пятьдесят…

Я ждал. А время шло.

– Семь.

Я ждал.

– Восемь, вот, пожалуйста!

Я протянул руку, он ссыпал мне мелочь в ладонь, как будто через силу, даже не глядя на меня.

– Спасибо, – процедил я сквозь зубы и вылез из машины.

Таксист поехал вперед, потом свернул влево, пересек сплошную белую линию и начал выруливать, но тут дорогу ему перегородила мусорная машина.

Он бросил на меня издалека ненавидящий взгляд, но я только доброжелательно ему улыбнулся: что ж, бывает, такова жизнь, не надо было пытаться сократить дорогу, нарушая при этом правила, через двести метров можно было повернуть – вот как я сейчас это сделаю.

Я открыл машину и сразу увидел свой мобильник. Хотя бы здесь, в центре Варшавы, можно рассчитывать на порядочность людей: лежал он себе на пассажирском сиденье целых пять часов и искушал судьбу! И ничего! Мир прекрасен!

Я сел.

И вставил ключ в зажигание.

И услышал тишину.

И заметил, что в машине горит свет. И это было совсем не хорошо.

Это мой аккумулятор умер.

Ну ясно. Я же сидел тут вчера, точнее уже сегодня, включив верхний свет, и ждал такси, потому что был сильно пьян. А потом я вылез из машины. И закрыл машину. И, разумеется, не проверял, выключен ли свет.

Вот ведь уродство!

Я моментально оценил ситуацию.

Даже если мне удастся догнать это такси – мусорка его все равно пока не выпустит, так что это возможно, – то за восемьдесят он меня, конечно, уже не повезет, но можно договориться.

Я схватил телефон и выскочил на улицу.

Мусорка как раз уезжала. И таксист мой тоже уезжал, он ехал вслед за мусоркой. Я рванул за ними, размахивая всем собой, понимая, что таксист уже обо всем догадался и возьмет теперь не меньше сотни. Сотни у меня и не было, но выхода не было тоже, нужно было искать банкомат. Я побежал за такси, улыбаясь так, как делают мужчины, которые понимают друг друга с полуслова, с полужеста, с полугримасы, я вложил в эту улыбку извинение за эту дурацкую сдачу, которую он не хотел мне отдавать, я постарался придать ему, то есть лицу, выражение, взывающее к атавистической мужской солидарности.

Таксист меня понял.

Он притормозил.

А когда я попытался открыть заднюю дверь, он обернулся и продемонстрировал мне международный жест симпатии и приветливости, понятный без перевода, – поднял кверху средний палец.

И газанул.

Было десять минут седьмого.

Итак, что мы имеем: мобильник и шестьдесят восемь злотых в кармане – при этом я нахожусь в ста злотых и в двадцати километрах от цели, то есть от Магдаленки. Я стою у дома Толстого, к счастью. У Толстого есть машина. Толстый – мой хороший друг. Толстый знает, как много зависит от этих съемок, а значит – Толстый меня не убьет, если я ему позвоню. Какое же счастье, что мы договорились вчера встретиться у его дома, а не у моего!