– С удовольствием, но я уже договорился, – отвечаю я и сам себе удивляюсь.

– Ну… – Ксавьер разводит руками, но девушки по-прежнему приклеены к нему намертво. – Надо так надо.

Обе девицы тоже смеются.

Я стою, взгляд их на секунду задерживается на мне, но меня на это уже не возьмешь.

– Что снимаешь?

– У меня временно пауза в работе, – говорю и с трудом сдерживаюсь от того, чтобы не вцепиться в него и не попросить о работе – какой угодно работе!

– Дай мне свой номер, я тебе позвоню, когда у меня что-нибудь будет, – Ксавьер вытаскивает из кармана визитку и вручает ее мне, не дожидаясь, пока я дам ему свой телефон.

Я вижу его насквозь, мне все с ним понятно: он все это говорит и делает только для того, чтобы пустить пыль в глаза этим девицам, продемонстрировать им, насколько он крут. Он как будто говорит: «А, такой-то режиссер? Да нет, я с ним не работаю, жидковат он для меня… Такой-то оператор? У меня есть лучше. Такой-то композитор? Я позвоню Морриконе, когда он вернется из Франции, может, уже и вернулся, просто в это время в Штатах полночь…»

– Спасибо, старик, – говорю я тем не менее, потому что нельзя навлекать на себя недовольство продюсеров, тем более что я и так уже достаточно опальный.

– Ну, да-а-авай, – произносит Ксавьер. – Созвонимся.

Я знаю, что это значит.

Это значит: я тебе не позвоню и тебе тоже звонить незачем.

Фраза «будем на связи» означает «не морочь мне голову, я занят».

Я не женщина, чтобы на этом строить что-либо и лелеять какие-то надежды.

Я поворачиваюсь и иду по Новому Свету до площади Пальмы, там я оставил машину. Вечер сегодня и правда чудесный. В этом районе Варшавы кипит жизнь, кафешки все битком, на улицах толпы людей, кто-то гуляет с собакой, другие стоят перед кофейнями группками и болтают, пар и дым сигарет создают им иллюзию близости и избранности, как будто «вот мы все вместе, а другие сзади нас, мы элита»…

Только холодно.

В феврале прошлого года мы с Мартой были в Париже. Она убежденная франкофилка, обожает Париж и считает его самым прекрасным городом в Европе. Меня самого больше тянет в Штаты, Лондон, но эти три дня в Париже я получил от нее в качестве подарка на день рождения.

Мы жили в маленьком отельчике недалеко от станции метро «Эколь» или как ее там, на последнем этаже. Марта заказала номер еще в октябре с большой скидкой, потому что в Париже в это время низкий сезон.

Все было потрясающе.

На той же улице, где стоял наш малюсенький, вросший в другие дома отельчик, был такой же маленький рыночек с такими необыкновенными сырами, что у меня до сих пор слюнки текут от одного воспоминания о них. Билеты в Лувр она тоже заказала заранее по интернету, поэтому мы не томились, как другие, несколько часов в очереди. Марта вообще имела на эти три дня четкий план действий, который мы успешно выполняли, несмотря на то что французы принципиально не говорят ни на каком языке, кроме французского, но Марта очень хорошо владеет французским, и мне не приходилось напрягаться. Нас принимали везде приветливо, и я делал вид, что меня нисколько не смущает тот факт, что я ничего не понимаю.

Но я все-таки чувствовал себя не в своей тарелке – первый раз в моей жизни женщина принимала за меня все решения и вдобавок понимала, о чем все говорят, – а я нет.

Но поездка была необыкновенная!

Из музея Орсе я не хотел уходить. Я даже не ожидал, что мне так понравится. Импрессионисты – это самые гениальные операторы, они так передают свет и эмоцию, что я стоял как вкопанный, не в силах оторваться. Это нужно видеть собственными глазами, лицом к лицу, никакая репродукция не передает того, что происходит между тобой и картиной. Море на этих картинах – мокрое, вода бежит по-настоящему… эти проблески в тумане, цвета, насыщенные солнцем… ты как будто чувствуешь запах травы знойным днем и влажные морские брызги… кувшинки – понятия не имею, как они пахнут и пахнут ли вообще, но дотронься до их изображения на этих картинах – почувствуешь нежность настоящего цветка.

Каждая картина – законченный гениальный кадр из фильма.

Как я мог прожить тридцать лет без этого? С того момента я люблю импрессионистов самой искренней и преданной любовью.

В Париже было семь градусов, перед каждым кафе были открыты зонтики, под зонтиками стояли грибы газового отопления. Мы садились лицом к улице, заказывали местный коньяк с легким апельсиновым вкусом, Марта говорила, а я слушал.

Она была моим чичероне.

Но все же справедливости ради сразу скажу – рассказывала она, как женщина.

Роден, конечно, был гениальным скульптором, но в том, что касается любви, он был сущим кошмаром. Ни один мужчина не в состоянии вынести превосходства женщины. А Клодель была как минимум так же гениальна, как он.

– Но я, разумеется, из них двоих выбираю Клодель, – говорила Марта. – Ты сам увидишь, она была просто гениальным скульптором, а Роден был к ней несправедлив. Он не любил ее так, как она любила его, роман, пожалуйста, учителя и ученицы, пожалуйста, но на равных? Нет! Он был шовинистом! Она из-за него покончила с собой! Он велел ее запереть в сумасшедшем доме! И что с того, что он гений, если одновременно с этим он негодяй и мерзавец?!! До сих пор их скульптуры стоят плечом к плечу в музее Родена и малюсеньком парке, который его окружает, и я очень надеюсь, что он у себя в гробу переворачивается!

Я не думал, что Роден где бы то ни было переворачивается, но смотрел на Марту с восхищением. Столько в ней было увлеченности и страсти!

Хотя по существу я был с ней совершенно не согласен.

Женщины имеют удивительную способность выискивать во всем трагедию и превращать любую историю в историю любви. Клодель была просто психически весьма неуравновешенной особой, и с собой она покончила вовсе не из-за Родена, потому что ни один человек в здравом уме и рассудке никогда на самоубийство не пойдет. И вообще – какое значение все это имеет для искусства?

Но для Марты это имело принципиальное значение. Роден – бэ-э-э, Клодель – молодец и красавица.

Скульптуры изумительные, на «Поцелуй» Родена я мог бы смотреть вечно – но мне не хотелось, чтобы меня заподозрили в сентиментальности.

Почувствовать в камне эту необыкновенную нежность, деликатность и силу одновременно, отсечь все лишнее, обнажив самую суть, – какое мастерство, какая фактура в этих произведениях, какие светотени и моделировка, я неудачник!

Париж великолепный.

Ночью мы поехали на метро на Монмартр – бродили по пустынным улицам, дошли до площади Пигаль. И тут у меня случилось первое разочарование.

Пара пожилых дам в сетчатых чулках, толстые задницы, измученные лица, приставали скорее машинально, не веря в возможность заработать. Удручающее зрелище.

Мы оказались у музея порнографии, который разместился между магазином эротических журналов и стриптиз-клубом. На витрине одежда из латекса и плетки, а из клуба доносилась какая-то, прости господи, музыка, от которой становилось дурно.

Я бы с удовольствием посмотрел парижский танец на шесте, но Марта не дала мне заказать. И мы отправились в этот музей. Четыре этажа, начиналось все невинно, с искусственных пенисов, выточенных три тысячи лет тому назад, фигурок толстых женщин, богинь плодородия, потом – китайские гравюры, смешные, похожие на комикс с восточным привкусом, потом – современные рисунки, игрушки и игры для взрослых детей и так далее.

А вот на четвертом этаже стало по-настоящему весело.

На экранах телевизоров, годов пятидесятых или стилизованных под то время, демонстрировалось порно времен зарождения кинематографа. Марта была смущена, как гимназистка, но фильм был смешной, женщины с тяжелыми фигурами, распущенными волосами до пояса и пышной растительностью на лобке, снятые как попало, – оператора там, похоже, совсем не было, камера на штативе, и актеры с грязными ногами, смотрящими прямо в камеру. Кроме того, несмотря на то что фильм был неплохо смонтирован, я мог бы посчитать, из скольких частей его смонтировали, потому что ноги актеров становились то грязнее, то снова почище, а потом – еще грязнее, чем в начале фильма.