Ну наконец-то!

Домофон гудит даже приятно.

Я срываюсь с места, чуть не падаю, спотыкаюсь о пылесос, делаю погромче музыку – пускай не думают, что я тут скучаю и тоскую, бегу в коридор, по дороге забегаю в кухню и на ходу открываю бутылку пива, кричу, перекрикивая музыку:

– Кто там?

Интересно, может быть, все-таки Толстый догадался, что надо было напомнить мне о камере? Мы дружим с первого класса, это один глупый случай – и то, говоря откровенно, доля его вины здесь есть, и большая. Один дурацкий инцидент не перевесит много лет дружбы! Для беременной Аськи рано еще – они же поехали к родителям, для Джери тоже рановато…

– Толстый? – спрашиваю я, потому что ничего не слышу в этом домофоне.

– Это я…

– Толстый? – радуюсь я.

– Это я, Аня, из семьдесят восьмой квартиры, откройте, пожалуйста, потому что родители что-то не открывают… – тонкий голосок дочери Збышека резко возвращает меня обратно в реальность.

Я нажимаю кнопку домофона. К черту такой день рождения! Надо было уехать. Пиво открыто, но мне совсем не хочется пить второй день подряд, тем более что вчера-то хоть был повод для радости – я же начинал новую жизнь.

Впрочем, сегодня тоже есть повод – потому что эта новая жизнь закончилась, не успев начаться.

Я ложусь на диван.

С удовольствием отправился бы спать, потому что совершенно без сил. Но надо ждать этих уродских гостей, которые вообще даже и не приходят.

И – стук, стук, стук.

Швабра в потолок.

Глухая Кошмарина услышала Эминема. Хорошо еще, что она не понимает, о чем он поет. Я беру в руки трубу от пылесоса и стучу в ответ. Пусть знает, что она не одна на свете и что кто-то и о ней помнит и думает.

Поперестукивались мы с ней немножко – и я успокоился.

Вернулся на диван.

Даже в самых смелых своих фантазиях я и представить себе не мог, что буду сидеть один как перст в день своего тридцатидвухлетия…

С Мартой я познакомился больше трех лет назад, где-то после своего дня рождения, у Толстого. Она сидела такая у окна, ничего не говорила, только смотрела на все вокруг своими огромными глазами. А солнце садилось и очень старательно освещало ей волосы.

Гениальный образ! Что за кадр! Ничего лишнего вокруг. Голое окно, поднятая голова и плечи, пустой подоконник, в окнах напротив отражаются лучи заходящего солнца…

Роскошь!

Толстый на эту вечеринку пригласил чуть не сорок человек – я и сам бы так сделал, если бы у меня была такая квартира, какую он получил от родителей. В собственность. На тридцатилетие. Центр Варшавы, больше восьмидесяти метров. Я даже не хочу думать, сколько времени мне пришлось бы выплачивать кредит за нее, – я вынужден был бы жить долго, как попугай.

Марта сидела у окна, освещенная сзади, и присматривалась ко всем нам внимательно и подозрительно. Ну, это я тогда так думал, потому что потом выяснилось, что она главным образом следила за парнем, с которым пришла и который как бы немножко о ней забыл.

Но обо всем этом я узнал, понятное дело, потом.

Я сразу обратил на нее внимание. Не то чтобы она прямо-таки бросалась в глаза, нет – просто она как-то отличалась от остальной толпы. Она вызывала у меня ассоциации с… горлицей.

Я когда-то снял четырехминутную короткометражку о горлицах.

Засел в саду у Яцека, пялился вокруг, был май, на газоне лежал здоровый боксер. И вдруг на этот газон прилетела горлица. Пес поднял голову и… ничего, и горлица тоже ничего. Посмотрела на пса и начала что-то склевывать с земли. Два шага сделала, остановилась, снова посмотрела на собаку. Через минуту на расстоянии буквально двух метров села другая горлица – в отличном свете, сзади освещаемая лучами солнца, эти кусты зеленые сзади – бомба! И притворилась, что пса не существует, – а ведь всем известно, какое острое у птиц зрение. Обе стали пастись на травке, как овцы. Время от времени они останавливались и взглядывали на пса, без какого-либо напряжения, просто поднимали головы – и смотрели, потом снова что-то склевывали, разглядывали травку, кивали друг другу головками, снова клевали и снова поднимали головы, подходили ближе к лежащей собаке, потом снова отходили в сторону… Как будто мир принадлежал им и только им.

Горлицы – это не наши птицы, они к нам прилетают из Турции, на вид они довольно невзрачные, но я их люблю. Цвета молочного шоколада, только колоратка черная… и в них есть какая-то особая деликатность. Нежность. Что-то такое… целомудренное. Тонкий клювик, мускулистое стройное тело. Когда я наложил на эти кадры Пятую симфонию Бетховена, то даже матушка признала, что, цитирую: «Эти голуби даже ничего получились…»

Голуби!

Во взгляде Марты не было страха, в ее теле не было напряжения.

Она была такая… горлица.

Иолка тогда танцевала на столе в кухне с Толстым – хорошо танцевала, потому что она же уже довольно давно училась сальсе, все им аплодировали, смеху было немерено, а вот Марта одна не смеялась, только смотрела. И глаза у нее были как блюдца. Как у Джуди Гарленд в ее первых фильмах. И не только в первых.

Большие, темно-голубые глаза, да еще плюс черные ресницы и черные брови. И чуть более светлые по сравнению с бровями волосы, постриженные под пажа, блестящие, живые – без всякого там свинства намазанного. Когда она поворачивала голову – волосы ее слегка волновались, как будто были сделаны из тончайшего китайского шелка, и солнце на них бликовало. И на фоне этого окна она выглядела так, будто это место только ее и ждало многие годы. Красивый профиль, выразительный. Она опускала и поднимала голову свободно, так, словно вокруг никого и не было, кроме нее.

Другие женщины на вечеринке были как всегда: декольте до колен, каблуки до неба, сиськи в кучку, волосы все время руками трогают, как будто нужно без перерыва поправлять прическу, голову закидывают назад, словно у них к волосам камень сзади привязан, бедра вперед, ноги выставляют друг за дружкой, хотя на таких каблуках не так это и легко…

А она – она показалась мне какой-то… несовременной. Ничего из себя не изображала, а просто сидела и смотрела.

Была.

Я подумал, что она пришла одна, что чувствует себя неловко, может, и почти никого не знает, – и я подошел к ней и заговорил.

Хвастаться не буду, но женщины от меня не шарахаются. Даже наоборот – я бы сказал, что на недостаток женского внимания мне жаловаться грех. Да мне с девушками и разговаривать-то особо не приходится, потому что они сами падают мне в руки, как слива в компот.

А она спокойно отвечала, что, конечно, она знакома с Толстым, но не слишком близко, что, конечно, она не скучает. И, конечно, спасибо, но пить она не будет, потому что за рулем. И, конечно, не в ее привычках оставлять машину. И к тому же, конечно, она пришла не одна, а со своим молодым человеком.

Меня это немного напрягло – я стал оглядываться по сторонам в поисках ее сопровождающего и никак не мог вычислить, кто же это.

Ни один из присутствующих мужчин не выглядел заинтересованным ею. Все не сводили глаз с Иолки, потому что она продолжала свое выступление на столе, и ни для кого не было секретом, что она весьма вольно относится к контактам между мужчинами и женщинами.

А мужчина, разумеется, не обязан сидеть около своей девушки, как приклеенный.

Когда Толстому приспичило и он пошел за пивом, я его догнал в кладовке и спросил, что это за девушка у окна.

– Высший класс, – ответил Толстый. – Не твой уровень. И потом – она с Иржи.

Сегодня она с Иржи – а завтра нет, меня научила этому жизнь, так что я не сильно расстроился, но краем глаза все посматривал в ее сторону. Иржи оказался страшненьким сморчком, он подошел к ней и взъерошил ей волосы. Я знаю этот жест – сам его иногда использую, это такой собственнический жест, ты как бы метишь территорию, как бы посылаешь окружающим сигнал – «не трогать, мое!», а ей – сигнал «будь довольна, потому что обратил на тебя внимание».