И Адам опускал из-за балки белый экран, занимающий всю стену, дети, двое малышей трех и шести лет, отправлялись спать, хотя загнать их в постель с первого раза удавалось не всегда, мы гасили свет – и смотрели кино. Девушки всегда готовили что-нибудь пожевать.
Поначалу я злился, потому что во время таких просмотров комментариев было больше, чем диалогов на экране, но потом я понял, что кино было только поводом, чтобы встретиться, – и дальше уже все было понятно.
С мая эти показы переносились на открытый воздух, и тогда мы сразу чувствовали себя словно в отпуске.
У Адама и Сусанны были такие отношения, о которых я всегда мечтал, не считая, разумеется, спиногрызов. У них было три собаки, причем нормальных – не таких, как Геракл, настоящих таких, которые полны чувства собственного достоинства и вообще не обращают на тебя никакого внимания и в присутствии которых не надо постоянно смотреть себе под ноги, чтобы случайно не раздавить недоразвитого ублюдка, такого, как Геракл. А еще у них было четыре кошки и какая-то африканская улитка размером с ладонь, которой женщины вечно восхищались, потому что она выделяла на пузе гиалуроновую кислоту.
И попугай у них был, он жил в огромной клетке на кухне – удивительный!
Этот попугай время от времени начинал болтать и заглушал все, что происходило на экране: он вдруг, ни с того ни с сего, говорил, например, «Добрый день!» – и все автоматически поворачивали головы в сторону двери, или неожиданно начинал гавкать – и тогда все собаки подключались к нему с оглушительным лаем. Он кашлял, как Адам, говорил голосом Марты «большое спасибо», а иногда верещал голосом Сусанны: «Адам, ты что, не видишь, что происходит?!»
Еще он иногда хихикал приглушенно, этот удивительный птах, клянусь, – хихикал и слегка измененным голосом Адама произносил: «Твою мать!» Вот слово даю – это «Твою мать!» в исполнении птицы однозначно содержало в себе приглушенное хихиканье Адама и неудавшуюся попытку изменить голос. Нетрудно было представить себе, как он наклоняется над клеткой и учит птицу ругаться. И каждый раз, когда попугай матерился, – Сусанна бросала на Адама выразительный гневный взгляд, словно пытаясь его испепелить.
У попугаев есть неприятная особенность: их можно научить чему угодно, он сам научится всему, чему захочет, – а вот отучить его уже не получится никогда.
И Сусанна, как настоящая женщина, вместо того чтобы смириться с фактом, которого уже нельзя изменить, до конца жизни будет удивляться и иметь претензии!
Попугаев я люблю, но завести себе не могу, потому что они живут слишком долго. Такие попугаи населяют Индию, Индонезию, юг Китая и Гавайские острова. Еще их можно встретить на Филиппинах. Такой тридцатисемисантиметровый попугай может не только подражать голосам людей и повторять целые фразы, но и имитировать голоса любых животных и пение птиц, и даже изображать свист чайника – причем мастерски.
Они всеядны, поэтому склонны к ожирению. Домашнему попугаю обязательно надо летать хотя бы по дому, и, нам на радость, Адам иногда выпускал его из клетки. А вообще с этими попугаями очень много хлопот, им нужна хорошая, большая клетка и разнообразное питание – как для дроздов: и яичко, и мяско мягенькое, и салатик, и шпинат, и овощи с рисом – не говоря уж о фруктах. А зимой изволь подать им фрукты из компота.
Так что эта игрушка не для нормальных людей.
Но Адам и его жена нормальными не были – со всеми этими своими птицами, собаками и котами, да еще и улиткой в придачу.
А я даже одну птицу завести себе позволить не могу – из-за своей занятости и образа жизни, потому что как представлю, что она, бедная, у меня, как в тюрьме, одна, сидела бы целыми днями, – сразу мысли такие прочь уходят.
Когда я был маленьким, отец как-то показал мне на пустой опушке, прямо у самой земли, в траве гнездо черного дрозда.
Дрозд вьет гнездо из каких-то бумажек, ошкурок, примятой травы и другого мусора, и работа эта просто невероятная. Они вьют гнезда в самых непредсказуемых местах – у них, наверно, нервы железные, ведь пани дроздиха сидит на яйцах до последнего и все это время прикидывается, что ее нет. И только если ситуация становится совсем уж драматичной и у нее не остается другого выбора – тогда она отлетает от гнезда и бросает яйца. Это гнездо в дальнем уголке поляны, где сегодня вырос отель, было хорошо укрыто и спрятано от чужих глаз – но все же недостаточно хорошо для того, чтобы его не обнаружил наглый и сильный мальчишка, для которого это гнездышко – малюсенькое, размером не больше человеческой пятки, – стало развлечением. Он ударил по нему палкой, прямо по середке, на месте убив и маму-дроздиху, и едва вылупившихся их яиц птенцов, – я видел это из окна. А когда он отошел, я побежал на улицу и увидел тот погром, который он учинил. А еще – одного птенца, который выжил.
Я принес его домой.
Отец слегка остудил мой запал стать этому птенцу родной матерью – он объяснил, что такого малыша надо кормить каждые пять минут и что даже при этом нет никакой гарантии, но я уперся и выкормил его все-таки. Мой воспитанник летал по всему дому, садился мне на голову и там же гадил – но я другого от него и не ждал.
А потом я его выпустил.
Он еще некоторое время прилетал ко мне на подоконник, но я его уже не докармливал, хотел, чтобы он стал вольной птицей.
Я оплакал расставание с ним, а на девятый мой день рождения мать подарила мне волнистого попугая, голубого, если я правильно помню. И мне его было так жалко, что когда родителей не было дома – я его выпускал из клетки и разрешал ему летать по дому, где вздумается. Я был, конечно, дурачок, потому что был уверен, что никто об этом не догадывается. Матушка не раз просила меня, чтобы я этого не делал, ей и так хватило хлопот с моим дроздом. Но она, разумеется, понимала, что я нарушаю ее запрет, потому что все шкафчики в кухне были обгажены – попугая ведь нельзя научить ходить в лоток. И книжки тоже были загажены, хотя я об этом понятия не имел, потому что попугаи гадят где хотят.
И однажды я решил выпустить его на волю, как моего дрозда. Было лето, на свет появились радостные маленькие птенчики, и я помню, словно это было вчера, как я попрощался с попугаем и широко открыл окно.
Я думал, что он не погибнет от голода, не замерзнет, сразу подружится с другими птицами, которые живут на липе, одним словом – я хотел дать ему все, что нужно вольной птице.
Но я не понимал, что он будет в этом птичьем мире чужаком, другим, не таким, как все, – а этого ни в каком мире не терпят.
Я все-таки надеюсь, что его приютили воробьи или еще какие-нибудь птички подобрее и что он хоть немножко, хоть иногда был счастлив.
За этого попугая я еще долго расплачивался.
Отец вызвал меня на ковер, то есть на кухню, сел передо мной и прочитал мне длинную лекцию относительно птиц: почему экзотические птицы живут в клетках и почему выпустить их на волю означает подписать им смертный приговор. Он старался объяснить мне, что мой попугай, может быть, вообще не имел понятия о том, что такое воля, потому что скорей всего вылупился из яйца уже в клетке, и что для него воля стала чем-то совсем другим, чем я себе воображал, – но я твердо стоял на своем.
С этого момента я и стал читать о птицах все, что попадалось мне на глаза. И это увлечение сохранилось и по сей день.
Птицы – абсолютно свободные и самые необыкновенные создания на земле. И все, что они делают, имеет глубокий смысл. Если нам, людям, кажется, например, жестоким обычай аистов выкидывать из гнезда одного из своих птенцов, то это значит только, что мы ничего не знаем и не понимаем в их жизни. Потому что аисты таким образом не вредят своим детям – они их защищают.
Аист ведь умный, поэтому он иногда избавляется от своих яиц. Еще до того, как вылупятся птенцы, родители уже знают, кто из этих птенцов будет не таким, как надо. Орнитологи проводили исследования, в ходе которых подбирали эти выброшенные яйца и все-таки высиживали их. И из каждого такого яйца – из каждого без исключения! – вылуплялись больные птенцы. То есть аисты уже заранее знали, без всяких лабораторий и исследований, что у птенца будет какой-нибудь дефект, что птенец не выживет или не сможет летать, не выдержит перелета в теплые края, не сможет сам о себе позаботиться в жизни.
