У меня на языке вертится добрая сотня язвительных реплик. Например:

– а ты говорила, что она плохая хозяйка;

– а ты говорила, что она отвратительно готовит;

– а ты говорила, что она обо мне не заботится;

– а ты говорила, что подружки для нее важнее, чем я;

– а ты говорила, чтобы я успокоился, потому что это неподходящая для меня девушка…

Но я молчу.

Зачем мне споры с матушкой? Тем более что она все равно права.

Так, стоп, стоп… что там такое важное она сказала?

«Ты не должен так легкомысленно относиться к связи, которая могла бы перерасти в нечто большее!»

Неужели моей матери даже не приходит в голову, что это меня могли бросить?!!

– Прыгаешь с цветка на цветок, как мотылек, так и будешь до конца жизни прыгать!

На минуточку: вобще-то мотыльки не прыгают. А если бы даже мотылек умел прыгать – то прыгая вот так, как я, с цветка на цветок раз в четыре года, он давно бы вымер как вид и даже его названия никто бы не знал! Да что я говорю – мотылек! Птица – и та бы с голоду померла, кроме разве что стрижа, потому что он-то может три года где-то там наверху, в небе, летать себе, петь, смотреть по сторонам и на землю даже не садиться… да даже аллигатор бы не выдержал четыре года, хотя они могут не есть месяцами! Может, только клоп бы выжил, потому что они вроде как могут без пищи семь лет обходиться.

Но мотылек?!!

Я решаю, однако, доставить матери максимальное удовольствие, сообщив, что на этот раз бросили меня. Потому что рассказать ей правду – что у меня выросли ветвистые рога… да не только ей – я этого никому никогда не расскажу. Я просто скажу ей, что Марта меня бросила, неожиданно и ни за что. Без повода и объяснений. Просто так.

– Марта меня бросила, – цежу я сквозь зубы и краснею, как помидор: маменька с упорством маньяка пичкает меня томатным супом, хотя я его не слишком люблю. Как будто она заранее знала, что красное на красном не будет так заметно.

Матушка близка к инфаркту.

Она бледнеет, хватается за грудь, но голос ее тем не менее звучит как иерихонская труба:

– Ты знаешь, я всегда стараюсь держать сторону женщин, но я с самого начала знала, что эта девушка не для тебя! Что ничего хорошего из этого не выйдет. Как только ты ее сюда привел. Я сразу увидела, что она какая-то такая… я не хотела тебе мешать, поэтому открыла ей свое сердце и приняла ее с распростертыми объятиями – и вот как оно все вышло. Материнское чутье, материнский инстинкт – его не обманешь. Я с самого начала знала!

Матушка энергично сорвалась с места, переложила Геракла на стул, я даже понадеялся, что пес с этого стула сейчас ляпнется, кто-то когда-то рассказывал мне о каком-то собачьем недоделке, который упал со стула и прямо на месте отбросил ласты, но, к сожалению, Геракл только открыл один глаз и падать вообще не собирался.

Матушка положила мне на тарелку целую гору картошки, три куска панированной рыбы панги, на глаз – примерно около килограмма, и салатик из морковки с яблоком. Потом она взяла снова на колени Геракла и прижалась лицом к его вредной морде.

– Ну что, надеюсь, ты вздохнешь с облегчением, потому что я-то точно рада. Да. Именно.

Я молчал и ел.

Женщинам совсем не нужно отвечать. Они прекрасно могут разговаривать сами с собой – я это хорошо знаю.

– Ты знаешь, я никогда ничего от тебя не скрываю, но на этот раз это чистая правда. Это не была твоя женщина, – повторяет матушка.

Топот детских ножек быстренько исчез где-то в туманной дали, я закончил с томатным супом и только кивал, соглашаясь. Придвинул тарелку поближе к себе и начал есть. Но ни за что в жизни мне не съесть столько.

– Но позволь тебе сказать, – матушка не могла быстро оставить эту тему и перейти к более обыденным разговорам, – твоя жизнь должна претерпеть радикальную перемену. Если бы был жив отец, он бы мог тебя направить…

Из ванной доносился умиротворяющий звук стиральной машинки. Программа обычная – сорок минут. Уже совсем скоро я мог встать, упаковать свое белье и быстренько смыться. К сожалению, с неглажеными рубашками.

Я с великим трудом съел половину того, что она мне положила, больше ни куска в меня бы не влезло – при всем моем желании.

– Мам, а можешь мне это с собой домой дать? – нашел я выход из положения.

– Господи Боже! – матушка призывает Господа при всяком удобном случае. – Бедняжка, конечно, тут аппетит пропадет у любого. Ты не принимай это так близко к сердцу! Это тебе не на пользу все было и не на радость! Подожди, мы найдем тебе женщину, с которой ты будешь счастлив! Конечно, милый, я сейчас тебе упакую! Что она с тобой сделала! Ты же погибнешь так! Такие уж нынче времена, что талантливые люди сами должны о себе заботиться, а они же неприспособленные, не могут для себя ничего, такие уж времена…

Эти причитания матушки имеют и положительную сторону – она перестает иметь ко мне претензии и начинает иметь претензии к миру или кто ей там под руку попадется – к тому, кто создает ее сыночку трудности.

Создает трудности в мелочах и в целом.

Создает трудности в поисках хорошей работы, создает трудности в демонстрации таланта и т. д. и т. п.

И меня это более чем устраивает.

Лучше, чтобы весь мир был виноват передо мной, чем чтобы я был виноват перед всем миром.

Аминь.

Я разглядываю кухню матушки.

Я вообще в доме больше всего люблю кухню – не только в доме у матери, а в любом. Люди когда-то буквально жили на кухнях, все вместе, кучей, на кухне было тепло, пахло едой, все равно какой, и готовили всегда с огромным запасом, и все было под рукой.

Моя мать многие годы ничего не меняла на кухне, за исключением шкафчиков.

Я помню отца, который садился всегда спиной к окну, как будто должен был следить за всеми и за всем, что происходит в квартире, за суетящейся матушкой и за дверью в коридор, через которую была видна входная дверь и кусочек комнаты родителей.

У меня была своя комната – на юго-западе, чудесная, отделенная ванной от остальной квартиры. И мне была слышна музыка по ночам, которую не слышали родители, – квартира ведь была на Жолибоже, в типовом каменном четырехэтажном доме.

Квартиры старой постройки хороши тем, что, как бы ты ни шумел, – никакая Кошмарина снизу тебе не страшна. Так уж заведено, что эти кошмарины проживают, как и я сейчас, в современных блочных многоэтажках.

В этом доме я всех знаю. Кто-то из обитателей дома, правда, уже умер, как мой отец, к примеру, но жизнь продолжается: соседи знают все обо всех, а если кто-то новенький покупает квартиру в этом доме – он автоматически становится членом этого элитарного сообщества.

Здесь всегда говорят друг другу «добрый день», здесь человек человеку всегда придержит дверь, здесь принято предупреждать, что в воскресенье будут крестины, так что будет немного шумно, а в субботу будут именины; мать делает покупки для пани Ядзи с пятого этажа – они знакомы сто лет, но, разумеется, никогда не переходят на «ты», потому что «это же только соседка – как ты себе это представляешь?!». А при этом пани Ядзя одной ногой стоит в могиле – и сколько я себя помню, она стоит именно в такой позе.

Еще отец это говорил. Пани Ядзе сто двадцать лет, она выглядит как уставший и измученный вопросительный знак, как персонаж из «Двойной жизни Вероники», – там в кадре шла такая женщина с бутылками, которую победила сила земного притяжения.

Кесьлёвского я люблю.

– Конечно, ты ожидал другого подарка, но… – Матушка неожиданно встает, вытаскивает что-то из ящика, вроде бы ножницы и скотч, что ли, я их вижу, хотя она пытается спрятать от меня эти вообще-то вполне приличные предметы, и двигается в сторону двери, а собака, разумеется, за ней.

– Подожди, милый, минутку здесь. Подожди!

Это точно адресовано мне, а не псу, но он явно не разделяет моего мнения – и мы послушно ждем оба.