— Думаю… Иисус всегда умел видеть вечное в повседневном, он не разделял эти два начала, как склонны делать мы. Свой последний день на земле нам должно провести так же, как мы проводили все прочие, честно и с любовью исполняя повседневные обязанности. Не знаю, что может быть важнее. Возможно, в умении честно прожить обычную жизнь заключена вся святость.

— Но он сказал, что мы должны дожидаться его, — Халев склонился вперед, не желая не упустить ни единого моего слова.

— Никогда не слышала от него ничего подобного, — возразила я, — Зато он часто повторял, что для доброго урожая требуется много работников и нам нужно приложить к тому свои труды.

— Да есть ли вообще люди, живущие в таком согласии с волей Бога, что они способны прожить последний день своей жизни, как самый обыкновенный? — воскликнула сидевшая рядом женщина.

— Наверное, нет, — пришлось признать мне.

Ибо я понимала, что, будь мне ведом мой последний день, я со всех ног устремилась бы в Тивериаду и вломилась в ту заветную дверь чтобы все-таки обнять свою дочь и с последним вздохом сказать ей о своей любви.

Возвратясь в Иерусалим, я застала город охваченным политическими распрями, которые раздували всякого рода горлопаны. Горожане пребывали в страхе и растерянности, сумятица не миновала и церковь верных Иисусу.

Император Клавдий нежданно-негаданно выслал из Рима всех евреев за их неутихающие раздоры и взаимные нападки. Он не вдавался в подробности и не знал, в чем предмет спора, но уяснил, что основные разногласия имели место между евреями-христианами, верующими в какого-то Иисуса, и теми евреями, которые его не признают.

Это был первый случай, когда мы привлекли к себе внимание верховных властей Рима. О, если бы он стал последним!

Вдобавок ко всему в Иудее в ту пору разразился жестокий голод и нам пришлось полагаться на помощь братских церквей в Сирии. Таким образом — опять же впервые — материнская церковь оказалась зависимой от посторонней помощи.

А сейчас позволь мне поведать о водовороте событий, в который мы оказались вовлечены перед тем, как покинули Иерусалим. Я уже упоминала царя Агриппу, который недолго, три коротких года, правил Иудеей.

Ему наследовал его слабосильный сын Агриппа Второй, всецело преданный Риму, чье правление обернулось трагедией для нашего народа. Хотя он и пытался предотвратить усугубление конфликта и перерастание его в войну, это делалось не ради страны, а для того, чтобы лучше выглядеть в глазах хозяев из Рима. Обе враждующие стороны игнорировали его, и дело стремительно шло к кровавой развязке.

Агриппа был большим другом императора Нерона, и чтобы польстить ему, даже переименовал Кесарию в Неронию. С Антипой, одним из его предшественников, этого правителя роднило то, что он тоже вступил в незаконную кровосмесительную связь с родной сестрой Береникой. В отличие от своих подданных этот монарх нисколько не пострадал от войны: он просто бежал в Рим, где его приняли с почестями.

Во время его правления был казнен Иаков, брат Иисуса, давно раздражавший синедрион своей скрупулезной приверженностью Закону и демонстративным проведением христианских молитвенных собраний в храме.

Неудивительно, что, как только представилась такая возможность, его схватили и предали суду. Приговор удивления не вызвал: побить камнями до смерти за богохульство. Таким образом, спустя тридцать лет после брата он принял смерть по приговору того же религиозного совета.

Никто из нас свидетелем казни не был. И не только потому, что не хотели. В то время мы пришли к мысли о необходимости воздерживаться от появления на территории храма, чтобы лишний раз не напоминать синедриону о нашем существовании. Нам лишь сообщили, что его сбросили с храмовой стены в ущелье реки Кедрон. Оплакивали мы его искренне. Несмотря на все разногласия, он был одним из столпов учения и, что ни говори, братом дражайшего Иисуса.

Трепеща, мы с Иоанном явились с этой горькой вестью к Марии, их матери. Иссохшая и слабая, ей ведь уже минуло восемьдесят лет, она большую часть времени проводила в верхней комнате дома Иоанна, глядя вдаль через окно. Порой она еще выходила на рынок или прогуляться по городу, опираясь на руку кого-то из нас, но было очевидно, что силы покидают ее. И вот теперь мы пришли к ней с самой страшной для матери вестью — вестью о смерти ее дитя.

Она сидела к нам спиной. Плечи ее покрывала шаль, синяя — ее излюбленный цвет. Волосы Марии поседели, но оставались густыми, и сейчас, в лучах полуденного солнца, светились, как жемчуг.

— Дорогая матушка, — начала я, опустившись на колени рядом с ней, но тут у меня перехватило горло. Некоторое время мне не удавалось I выдавить ни слова, потом пришлось начать все сначала. — Дорогая матушка…

Я судорожно обняла за плечи женщину, которая на протяжении тридцати лет была матерью и мне. Когда Иисус сказал Иоанну «позаботься о моей матери», я поняла это напутствие как относящееся к нам обоим. Мария была моей матерью даже в большей степени, чем родная мать хотя в детстве я ее не знала.

— О матушка… — Вместо слов у меня вырвались рыдания.

— Я знаю, — промолвила она. — Знаю.

С этими словами мать Иисуса склонилась ко мне и обняла меня, утешая, как это может только мать.

Смерть Иакова ускорила кончину Марии. Горе подкосило ее, хотя она сохраняла стойкость до последнего часа. Предвидя неизбежное, мы послали за ее остававшимися в живых сыновьями — Осией, Иудой и Симоном, уже немолодыми мужчинами. Что касается дочерей, Руфи и Лии, то мы даже не знали, живы ли они и как повели себя после того, как их брат был объявлен преступником и казнен. Отреклись ли от него? Постарались скрыть, что имеют к нему какое-то отношение? Навещали ли они вообще свою мать все эти годы? Мы многого не знали: Мария предпочитала переживать свое горе сама, ни на кого его не взваливая.

Кроме родных у нее имелся и приемный сын, Иоанн, попечению коего вверил ее распятый Иисус, и, казалось, он был ей ближе, чем родные дети. Это снова заставляло меня задумываться о том, что же такое истинная семья, ведь мы, братья и сестры по вере, были намного ближе друг другу, чем родичи по крови.

В те последние дни Мария тратила много времени и душевных сил на совершенно незнакомых людей, паломников, приходивших в дом Иоанна в Верхнем городе, которые желали увидеть ее. Однако знаки почтения и благоговения, выказываемые этими мужчинами и женщинами, преклонявшими перед ней колени и не смевшими коснуться ее рук, даже когда она сама их протягивала к ним, вызывали у нее только досаду.

— О благословенная мать! — восторженно восклицали почитатели, не смея поднять на нее глаза.

— Иди сюда, подай мне руку, — говорила она. — Так мне привычнее. Это напомнит мне о том, как брал меня за руку он. Как давно это было. Я потеряла его, но так хочу увидеть его снова. Я знаю, ты тоже. — И мать Иисуса протягивала руку, касалась чела паломника и добавляла: — Наше желание исполнится. Мы оба увидим его, и он будет равно приветствовать нас обоих.

Когда же люди пытались возражать, возвеличивая ее, Мария говорила: — Я хорошо помню его слова: «Кто есть мать моя и братья мои? Те, кто внимает слову Господа и исполняет его». Вот почему мы, ты и я, предстанем перед ним вместе.

Она умерла спустя год после смерти Иакова — это было медленное, постепенное угасание. Сначала Мария перестала выходить на улицу, потом покидать свою комнату, потом самостоятельно передвигаться и по комнате: это походило на процесс роста новорожденного младенца, запущенный в обратном направлении. Ее мир съеживался, становясь все меньше, она уже не говорила, и лишь ее руки, ее милосердные руки еще двигались, так что мать Иисуса смогла удостоить всех нас прощального благословения.

Когда ее руки коснулись моего чела, я ощутила, как вытекает из нее последняя сила, и взмолилась о том, чтобы хотя бы малая толика ее осталась со мной. Мне хотелось быть ее дочерью и продолжить ее жизнь.