Сам же «Всеволод», которого усиленно искали полицейские и жандармы, спасся от ареста благодаря своей смелости и находчивости. Когда блюстители «общественного спокойствия» пришли на лимонадный завод, «Всеволод» был здесь. Он надел армяк дворника, открыл ворота полицейским и под видом расторопного служаки показал весь завод, в том числе и подвальный склад, в котором хранилась тара из-под лимонада. Пока он водил по заводу непрошеных гостей и нарочито громко делал пояснения, «техники»-подпольщики благополучно покинули территорию завода, предварительно укрыв в специально приготовленной «на случай» яме свое нехитрое оборудование.

Так действовали челябинские большевики в годы первой российской революции…

Б. П. МЕЩЕРЯКОВ,

кандидат исторических наук

Как-то весной я возвращался из командировки домой, в Челябинск. В поезд сел уже затемно, часов в одиннадцать вечера. В купе я увидел полноватого седого мужчину добродушного вида, с тем простым лицом, на которые природа обычно не тратит броских красок.

— А-а-а! Кажется, у нас пополнение! — приветствовал он меня чуть сиповатым, приятным баском. — Входи, входи! А то, почитай, от самой Москвы — один, как перст! — Он кивнул на верхнюю полку, где кто-то спал, с головой укрывшись одеялом. — Вон, сел часов шесть назад — и сразу на бок, как умер!

Он встал, скрипнув ножным протезом.

— Посмотришь, в других купе одни уходят, другие приходят, только я так и сижу бирюком — словечком перекинуться не с кем. — Он засмеялся. — Я тут недавно к проводнику ходил, просил, чтоб хоть кого-нибудь подселили. Видать, дошло! Ну, располагайся, располагайся…

Говоря это, он помог мне пристроить чемодан под нижнюю полку. Я достал матрац, принес от проводницы постельное белье.

Мой попутчик сразу же стал хлопотать возле столика. Он предложил мне разделить с ним ужин, я не отказался и тоже достал из авоськи нехитрую дорожную снедь…

Поели, поговорили о погоде, о видах на урожай, о том, о сем.

Пассажир на верхней полке заворочался, по-детски почмокал губами, пробормотал что-то невнятное и опять затих.

— Ну и спит! Аж зависть берет, — улыбнувшись, сказал мужчина. — Красота молодым, а нам, дедам трухлявым, одна маета, а не сон: то кости заноют, то рука занемеет, то еще что-нибудь. Одно расстройство!

— Не спится? — спросил я.

— Ложился было, да что толку, круть-верть, круть-верть с боку на бок, а сон к глазам нейдет… Да мне уж и выходить скоро, в этом… будь ты неладно, никак название не запомню! — Он похлопал руками по карманам. — Записано где-то у меня — что-то такое на «мясо» похожее.

— В Миассе, наверно, — догадался я.

— Вот-вот! В Миассе… Бывал там?

— Бывал.

— А я вот не бывал еще, — как бы с сожалением сказал он.

— Хороший город. Машины там делают — «Уралы».

— «Уралы»? Там? — удивленно спросил он и огорченно добавил: — Не знал… А в наших краях их много, особенно в селах. Не машина — зверь!

— Да… И место неплохое: горы, озеро, Ильменский заповедник… А вы туда к родным?

— К сыну еду, к Саше, в военкомате работает. Написал, чтобы приехали мы с матерью… А старуха моя совсем плохая стала, куда ей в дорогу. Вот и подался я один. Ну да ничего. Неловко только поезд-то приходит — ночью. Лишняя морока…

— Сын, поди, знает о приезде?

— А как же! Телеграмму дал… Так что с этим полный порядок.

Мне показалась наивной эта его уверенность: все-таки его сын — человек военный, а военный живет по указке старших, как ребенок, и распоряжаться временем по своему усмотрению не всегда волен. Служба есть служба. Я сказал ему об этом. Он как-то понимающе-уважительно кивнул круглой лобастой головой с коротко стриженными седыми волосами: мол, сам с усам, знаю, что к чему, и сказал:

— Ясно. Дело служивое… Сам не сможет, так уж батя, как штык, — обязательно встретит.

Я было подумал, что «батя» — это отец моего собеседника, и тут же прикинул про себя примерный возраст деда. Попутчику моему было явно за шестьдесят — значит, его отец давно разменял девятый десяток…

— Ваш отец, значит, вместе с внуком живет?

— Да нет, не мой отец, а его — Сашин, — ответил он.

Я удивился.

— Но вы же сами только что говорили, что это ваш сын?

Он усмехнулся, с едва заметной доброй лукавинкой в глазах сказал:

— Да, наверно, этого так сразу не поймешь… А история эта хоть и простая, а длинная, в двух словах не расскажешь, да и не особо интересная другому человеку.

Он подвинул к себе стоявший на столике большой, ярко раскрашенный термос, предложил:

— Чайком побалуемся! С малинкой? А?

Он с ходу, с первой минуты нашей встречи, стал называть меня на «ты», и это нисколько меня не коробило: было в этом простецком его обращении, в поведении, в речи, в добродушном лице и всепонимаюших серых глазах нечто очень свойское, сразу же располагающее к нему.

Мы попили чаю с малиновым вареньем, потом с лимоном, которым я разжился в станционном буфете.

— Хорошо-о-о. Распарился, — удовлетворенно сказал он, вытирая платком вспотевшее лицо. — Чай не пьешь — какая сила?.. — и спросил: — Значит, говоришь, не поймешь, как так: один сын и два отца? А по-моему, в этом ничего особенного нет, все просто… Или, может, это только мне так блазнит, что просто, а?

— Да, наверно, только вам, — сказал я.

Он взял со столика пустой узорчатый стакан и задумчиво вертел его в пальцах. Пальцы, особенно указательные, были покрыты потрескавшейся коркой застарелых мозолей; в трещинках прикипела ничем, видать, не смываемая чернота с коричневатым оттенком — след какого-то ремесла, которым, судя по всему, мой попутчик занимался многие годы. Где-то я уже видел похожие руки…

Голова его была в тени, и голубоватый свет, отражаясь от затейливо нарезанных граней, иногда лунными зайчиками проскальзывал по его лицу и порой крохотными, едва заметными искорками поблескивал в задумчивых глазах.

— Давно все это завязалось, еще в войну, — сказал он. — Перед войной жили мы с женой и сынишкой Гришуткой в деревне, работал я плотником в колхозе. Недолго сынок наш на свете пожил, всего три годика ему было, как помер он в последнюю довоенную зиму от воспаления легких. Только это горе пережили, война началась.

Через несколько дней, вечером, забежала ко мне одна сельсоветская девчонка: «Федор Иванович, вам повестка. Распишитесь». Расписался. Скоро Люба с фермы пришла. Баба она у меня с понятием, поплакала, конечно, не без этого, но делать-то нечего. «Только побереги ты себя, Федя!» — говорит.

Приготовила она мне с собой все, что нужно, и проводила на вокзал…

Попали мы на фронт, почитай, в первые военные денечки. Народ все больше штатский, пороху в жизнь не нюхавший. Ну и всыпал нам немец под Псковом по первое число: хорошо, если от всего полка рота осталась. Да оно и понятно: воевать мы тогда еще не наловчились, да вроде и не собирались, а он уже по всей Европе парадом прошел.

…После этого попал я в другую часть. Вели мы в ту пору тяжелые оборонительные бои под Смоленском. Там уже было как-то половчее: заставили мы фрица носом землю порыть…

Как-то утром дали нашему полку приказ отойти: то ли на отдых, то ли на переформировку — не знаю. Вывели нас в тыл, рассадили по машинам и повезли.

Ехали мы еле-еле. Дорога была никудышная, узенькая. Задерживали и попадавшиеся иногда группы беженцев — женщины с детьми да старики. Обогнать их было не так-то просто: навстречу шли к фронту свежие войска. «Есть еще у нас силенка, — подумал я. — Есть! Подавится нами немец, как пить дать подавится!» На нескольких машинах я увидел зачехленные кузова необычной, скошенной формы. «Наверно, понтоны какой-нибудь новой конструкции», — подумал я. Но, как я узнал спустя много времени, это были наши новые гвардейские минометы — «катюши», которые потом не раз крепко давали прикурить фрицам.