– Жду, – сказал он, чуть приметно и оттого симпатично губами усмехаясь тоже, пожимая его руку. – Жду удовольствия познакомиться. Леонид Владленович, к вашим непременно услугам.
Иван представился, уступил место поручителю своему.
– Старый интеллектуальный греховодник, – уже посмеивался Воротынцев, дольше обычного задержавши руку Мизгиря в своей, тиснув как-то по-особенному раза два ли, три, – он уж, верно, замаял вас парадоксами своими? Он их отыскивает везде, особенно же в своем гуманизме…
И тот ответил глухим своим хохотком, покрутил головою:
– К людям я еще снисхожу кое-как… ну, что с них взять – с меня, например? А вот человеколюбов терпеть не могу!
– Это вполне здоровый инстинкт у вас, мне кажется, – заметил ему Иван, и хозяин оценил сказанное, с видимым удовольствием засмеялся и предложил, показал на стоявшие у венецианского, в углу кабинета, окна два кресла с длинным низким столиком меж ними:
– Располагайтесь. Надеюсь, там будет вам, как Собакевич говаривал, покойно.
И подошел к рабочему своему столу, ткнул клавишу селектора. Тут же появившийся секретарь не без труда подкатил по ворсу ковра третье кресло, скрылся в боковой за портьерой двери. Видно, был хозяин завзятым любителем бронзы: люстра, бра в простенках, чернильный прибор с задумавшимся, будто даже опечаленным чем-то Мефистофелем, настольная лампа тоже – все из нее, старой тонкой работы. Большой, давно обжитый кабинет со светлыми и, кажется, в самом деле орехового шпона панелями, отделанными поверху разным под старинку обрамлением, и с богатым в другом углу – фальшивым, скорее всего, – камином с мраморной доской и грифонами на решетке… ну да, начало века, типичный модерн.
– Да, трудновато человека любить, – говорил меж тем, продолжал он случайно подвернувшуюся фразу, тему ли, подсаживаясь к ним, – мудрен уж очень, неоднозначен, хорошее от плохого в нем, простите, зубами не отдерешь… Но любим же.
– С божьей, как говорится, помощью. А может, понужденья.
– Понуждения? – удивился Воротынцев вполне искренне, пристально глянул. – Признаться, не понял…
– Некоторые отцы православия, аскеты, считают, что наличными своими силами человек осознанно любить другого человека – всего и во всяких ситуациях, проявлениях – не может. Разве что с вышней помощью: так он, человек, по словам же по вашим… неудоболюбим, что ли.
– Да? Впервые, знаешь, слышу такое… – сказал хозяин Мизгирю, тоже со вниманием слушавшему, смотревшему. – Трезвый взгляд, ничего не скажешь. И смысл – в рамках религиозного, конечно… Разумники. – И перевел все еще недоумевающие глаза на гостя, дрогнул щеточкой усов: – И… вы верите, вообще?
– Да нет, – спокойно сказал Базанов. – С Богом или без – все равно не управляется с любовью человек, не справляется… как и с ненавистью там, с эгоизмом. Ни полюбить толком, чаще всего, ни возненавидеть не может. Ни верить. Нет – я, увы, атеист.
– Вот! – выкинул к нему руку Мизгирь, точно уличил, с поличным поймал. – Не верю я этому "увы"… подозрительно оно и не в первый уже раз, между прочим! Чреваты эти "увы"!..
– А у тебя есть такое право – не верить, подозревать? – резонно и с неожиданным и твердым холодком возразил Воротынцев.
– Увы, нету, – засмеялся Мизгирь. – Это я к тому, что все мы в этаком межеумочном состоянии – жиронда, болотце… Менжуемся, знаете, ни богу свечка, ни черту кочерга. А определиться, – и посерьезнел, скрипнул отчего-то голосом, – желательно бы, императивы времени – они ж категоричны… Aut Caesar, aut nihil[1].
Тот с видом то ли пренебрежительным, то ли непонимающим – а зачем? – пожал плечами, придирчиво оглядел выставляемое секретарем с коляски-подноса на столик: "Наполеона" бутылку, красное вино, большое блюдо чего-то розового, нарезанного, где ветчина, где рыба – сразу не поймешь, бутерброды с икрой и прочую мелочь вроде тарталеток, лимонов и маслин. Появлялся из-за портьеры и работал этот малый бесшумно, с ловкостью едва ль не профессиональной, и Базанов усомнился: секретарь ли?
А хозяин налил коньяку Базанову и себе (бутылку красного без церемоний забрал в свое распоряжение Мизгирь) и, держа бокал чуть на отлете, негромко, но веско, куда и благодушество делось, заговорил:
– Мы встретились здесь по делу – и считайте дело это уже решенным: мое застарелое доверие к Владимиру Георгиевичу и моя вера в талант Ивана Егоровича – тому порукой. Сопутствующие мелочи решаемы, и у нас есть уже что предложить вам; но об этом чуть ниже. Я же хочу выпить за одно удивительное и, право, таинственное обстоятельство: как на наших неизмеримых пространствах, в нашем-то бардаке и всесмешеньи находят в решающее время друг друга талант – и энергия к нему, знание, как делать, – и воля делать это. За встречу их – здесь!..
Тост был хоть куда, не уступал ему и коньяк, никак уж не подделка шляхетская, и что за тяга у поляков, в самом деле, Наполеона всякий раз подводить… да и всех, кто с ними свяжется. Но интересно бы узнать, что за тостом? За симпатией обоюдной, успевшей, кажется, между ними возникнуть.
И Воротынцев не стал тянуть, не в его, видно, характере было это:
– Теперь частности – чтоб не возвращаться к ним, не портить посиделки нашей. Помещение – на углу Казачьей, – он усмехнулся, – и Урицкого, четыре комнаты пока… Устраивает? Там одна из фирм наших, потеснятся, как только скажете. – Он положил оливку в рот, прошел к столу своему и бумажку взял, глянул в нее. – Так… компьютер с принтером, пишмашинки две, факс, мебеля, само собой… Смета на обзаведенье, на канцелярщину всякую – за вами, хоть завтра, как и расписанье штатное. Ставки на ваше усмотрение, скупиться на кадры не будем, наш принцип: все для дела. Далее: "четверка" вазовская с шофером, пробег… э-э… три с половиной тысячи кэмэ – с завтрашнего, опять же, дня в полном вашем распоряжении. Регистрация, расходы побочные, юридические закавыки и прочее – все с Вячеславом, секретарем моим. Отдаю вам его… на известный срок, конечно, на обустройство – как юриста и нашего полномочного. Ведь вам, Иван Егорович, и уволиться надо, так? Проблем не будет?
– Не думаю, – только и мог сказать он. А вот они подумали – за него и, похоже, за всех и вся… другой вопрос, что и как подумали, с каким заглядом вперед. Ну, это видно станет, и довольно скоро; а все предложенное сейчас надо принимать как должное – да, именно так.
– И прекрасно. Что еще?
– Спасибо, Леонид Владленович; но тут момент есть один, который нельзя не обговорить…
– Да, слушаю.
– Я о статуте газеты. Да и о своем, личном, статусе – согласитесь, это важно и, главное, нужно…
И остановился, ожидая подтверждения – важности и нужности. Пусть-ка скажет свое "да", тогда и продолжим; и скорее почувствовал, чем увидел, как напрягся и спрятал глаза Мизгирь… вмешаться изготовился?
– Несомненно, – сказал Воротынцев, чуть наклонив голову набок. Заминка если и была, то совсем небольшая.
– Вы пригласили меня, конечно, не в качестве сотрудника, пусть и ведущего, а как главного редактора газеты… какой пока нет еще, которую с нуля делать надо. Спасибо, я ценю доверие ваше. И известный риск Владимира Георгиевича тоже, я ведь понимаю. – Он улыбнулся им, поочередно. – И ваше доверие я здесь понимаю и принимаю как полномочную ответственность, не иначе. Которая напрямую связана с самостоятельностью моей как редактора – иначе кому за все дело отвечать? Некому. – И решил добавить, на определенность вызвать: – Или неправильно я понял?
– Нет, почему же…
– Тогда я готов, – не стал дожидаться другого он. – Если поверят нашей газете, то лишь как независимой от всяких там… лобби, как газете народного мнения. А партийный иль биржевой листок выпускать очередной, – он пожал плечами, – для кого? Биржи обещанной нету еще, шамовку на оптовом и тряпье на толкучем и без того продают-покупают. А вот народную заявить оппозицию, зрячей и говорящей сделать ее, пути-дороги в будущее поискать, в акционировании разобраться, в приватизации той же, да и в политике самой… Ведь беспредел моделируется, в реале раскручивается, а в нем никто не выиграет по-настоящему, зря надеются ворье с номенклатурой…
