Суть совершенно в другом.

Может для кого-то эти неведомые препятствия и неодолимы, но только не для него! Ведь он -- это он, и нет мире того, что ему не по силам.

Мать всякий раз избегала какой-то конкретики. Она только говорила неизменно с пониманием, но с видимой ностальгической грустью, слушая его мечты:

-- У вас у всех свет еще в розовых очках!

Мать избегала всякой конкретики потому, что иногда никчему разъяснять, иногда в жизни есть то, что нужно просто пережить. И даже! --- в самом конце:

-- Учись, сынок, и дерзай! -- говорила она напоследок уже совершенно другим тоном, словно сдаваясь под неодолимым напором его непоколебимой веры.

-- В добрый путь! -- говорила она в конце даже уважительно и уже как бы в поддержку. -- В жизни надо, надо стремиться.

* * *

Игнат не верил матери, когда она говорила о "розовых очках", но именно этот ласковый цвет заложен в основе наших первоначальных жизненных устремлений. Мы появляемся на свет с преобладающе розовым цветом, что влечет, побуждает и манит, что уходит, порой, не спеша, словно балуя, подготовив к грядущим большим переменам. Но! --- иногда и обрывом фронтальным, повергая в растерянность, страх и даже отчаяние.

Именно розовый цвет лежит в основе наших изначальных жизненных устремлений, зачастую ошибочных. Ошибочных в том широком смысле, что лежат они как бы вне нашей судьбы, то есть вне той главной стержневой линии, во имя которой мы и посланы в жизнь.

Вглядись пристально, и ты увидишь мечтания, помыслы юные, которые так и остались вдали. Ты увидишь этапы, когда слишком много решалось, когда ты мечтал и желал, что бы вышло вот так, но сложилось совсем по-другому. И теперь ты ведь можешь сказать --- почему, ты увидишь причины, так как сплошная цепочка ушедших в былое событий теперь у тебя на виду.

Ты спросишь, к чему? Мечталось вот так, а сложилось совсем по-другому.

Ушло в никуда?.. Значит, было и зря?

Но стоп, приглядись, приглядись повнимательней, и ты увидишь в судьбе отражение этого Мира, в неохвате вселенском которого --- так много лишь кажется "зря".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОСЛЕ КАНИКУЛ

1

Особое обстоятельство

Игнат частенько говорил с Лебединским Андреем о великих ученых-физиках, об этапных в истории науки открытиях. И одно обстоятельство Анлрей выделял всякий раз неизменно.

Память, феноменальная память.

Андрей утверждал однозначно, что у всех великих физиков прошлого обязательно была феноменальная "профессиональная" память. Более того, он говорил так, словно для выдающихся научных открытий феноменальная память была обстоятельством важнейшим и даже незаменимым. И точно также, как некогда в их "сокровенном" разговоре, он порой прибавлял с прежней и как бы устоявшейся грустью:

-- А вот у меня нет, и я гляжу трезво. Конечно, в принципе, у меня неплохая память, но...ничего выдающегося. Допустим, прочитав внимательно книжную страницу, я не перескажу наизусть ее сходу, слово в слово. И ничего, ничего тут не поделаешь, коли так уж дано от природы. Улучшить непринципиально, обострить специальным тренингом механическую память можно, но... никак не выше своей планки. Надо! --- знать ее трезво, свою реальную планку по жизни.

Сам Игнат никогда не изучал биографии великих физиков в таких детальных подробностях. Сведения его были случайны, отрывочны, как раз без какой-либо конкретики насчет особенностей памяти. Отсюда и недоверие, причем недоверие прочное, несмотря на то, что в одном-то теперь была полная убежденность: кто-кто, а уж Лебединский Андрей не станет говорить зря. И уж если он какое-то конкретное обстоятельство выделяет неизменно, значит, это очень серьезно.

А вот что наверняка было ведомо Игнату из биографических сведений, так это о феноменальной рассеянности великих. Впрочем, это дело известное, и даже в одной из народных присказок утверждается однозначно: "Все великие люди рассеянны!" -- и вот в этом неприятнейшем природном свойстве своего организма Игнат мог запросто поспорить с любым из великих. Как раз рассеянность свою он на все сто процентов мог назвать феноменальной.

Здесь было соответствие полнейшее, а что касается остроты памяти... Пересказать, например, наизусть целую книжную страницу, прочитав лишь однажды -- подобные экстремальные свойства человеческого организма были всегда вне его понимания. И потому даже коротенький из нескольких куплетов стишок в первых классах приходилось заучивать наизусть трудно и подолгу. Что-то, а чисто механическая память у него была от природы самая ужасная.

Сугубо в этом качестве он даже и близко не мог равняться с будущим профессором. Так, например, Андрей мог легко и просто вести длинную шахматную партию с затяжным эндшпилем "в слепую", то есть, не глядя на доску -- у Игната же памяти хватало только на несколько первых ходов, а затем он начинал бить свои же собственные фигуры.

К слову, они оба любили сыграть партийку в шахматы, поскольку по манере игры были абсолютные антиподы. Как и во взглядах по жизни, Андрей был игроком рациональным, закрытым, расчетливым, из тех, что где-то как-то пешечку выиграет, а потом непременно дожмет. Для Игната же такая мелочишка, как шахматная пешка никогда ничего не значила, его стихией была атака, мат королю, полеты фантазии, нетривиальность подхода к любой позиции, и надо сказать ему частенько удавалось превосходить рационалиста-соперника, добиваться выигрышных позиций. Но импульсивность, несобранность (а, по сути все та же рассеянность!) рубила и здесь на корню. Вдруг на ровном месте глупейший зевок, подстава нелепая, и тотчас твой выигрыш к чертям собачьим, хоть ты сразу вали короля на доску.

Убежденность в том, что Лебединский Андрей не станет говорить зря была полная, однако и проверять факт непременного наличия особой памяти у великих физиков особого смысла не виделось. Несмотря даже на авторитет будущего профессора никак не желалось верить, что именно это отсутствие губит высокие помыслы безоговорочно, напрочь. И потому, хотя бы, невозможно было поверить, что это означало признать полное отсутствие своих собственных шансов, а вот принципиально невозможным для главного героя романа было согласиться именно с этим.

* * *

Да, в юные годы смириться, поверить в отсутствие собственных шансов единственно вследствие каких-то механических природных особенностей своего организма было совершенно невозможно. Но спустя много лет, когда судьба во многом свершилась, и главное жизненное предназначение вполне очевидно -- теперь, вроде бы, можно вполне однозначно сказать: кто же был прав.

Сказать-то можно, но именно "вроде бы", потому как здесь далеко не так просто. С одной стороны Андрей вышел безоговорочно прав, великих переворотов, открытий в физике не получилось, однако! -- стремление к этому видится нынче только как веха, некая нужная ступень на стержневом магистральном пути.

Истинное предназначение оказалось иным.

И самое удивительное здесь то, что для этого судьбоносного предназначения память оказалась как раз самая подходящая. Память в своем роде именно феноменальная, другое слово здесь и не подходит.