Почти полновластным диктатором в злополучной тринадцатой группе была и Людмила Петровна Круглова. Понятно, что не достать ей было Андрюху Лебединского, профессора будущего, да девчонок старательных, остальные ребята были примерно на одинаковом уровне.

И оказаться в незавидной роли очередного "избранника" мог, в принципе, любой. Но обычно Людмиле Петровне было вполне достаточно одного человека в какой-то из групп, в которых она вела практические занятия, причем исключительно мужского пола. Больший размах мог оказаться уж слишком приметным для начальства: хоть высшее образование есть штука вовсе не обязательная, но и выгонять народ пачками из институтов для государства уж слишком накладно; так, глядишь, к пятому курсу можно и вовсе без выпускников-специалистов остаться.

Говорят, что есть люди добрые и люди злые. Очевидно, так можно сказать тогда, когда достаточно велико преобладание одного из начал в нашей душе, одного из тех двух исконных начал, о которых мы уже достаточно говорили ранее.

И особенно в детстве нам легко разделить. Нам не нужно никаких приборов, никакой математики, никаких уравнений, достаточно первого взгляда, первых мгновений. Мы просто чувствуем, чувствуем вне разума добро или зло. Вне разума тоже чувствуют и животные, животные тянутся именно к добрым людям.

Игната Горанского, в общем-то, никак нельзя отнести к людям "злым". У него открытый взгляд, он всегда готов был помочь однокласснику в учебных и прочих мальчишечьих делах. Готов был помочь вне зависимости от того, кем тот являлся в классной иерархии, потому и за помощью к нему всегда обращались легко и охотно. У него никогда не было этой особой наглости, "второго счастья" по известному выражению, когда нужно непременно двинуть вперед всех, пускай даже по головам. К нему всегда тянулись животные.

Но был, был и неслабый бесенок в душе его. И вот, когда к ощущению всевластия и безнаказанности классного диктатора добавлялась еще и скука... Вот, вот! -- и набор тот классический, когда наши бесы внутри торжествуют в особенности.

* * *

... Она была среднего роста, сухощава до крайности, нескладна фигурой. Она никогда не улыбалась весело, жизнерадостно, она никогда не сияла улыбкой. Она всегда казалась придавленной тяжко, придавленной фатально чем-то неподъемно тяжким извне, и сама ее сутулость была необычной, не в виде весьма распространенного среди людских фигур вопросительного знака, а в виде тупого геометрического угла, поставленного на один из концов вертикально, торчмя.

Сутулость ее казалась именно фатальной, неотъемлемой, словно явственной меткой, переданной в награду за какие-то неблаговидные делишки еще из Мира того предыдущего. Вдобавок и ее голос, скрипучий и низкий также казался придавленным тяжко, фатально, неотъемлемо.

-- Скрипучая жизнь твоя, дамочка! -- наверняка так и подмывало про себя воскликнуть человеку бывалому, взглянув хоть раз на Круглову.

В совокупности это также давило, угнетало, тянуло куда-то вниз с безысходностью. Известно взрослому люду, каково в нашей жизни приходится, когда такой вот крючок давленый поставлен судьбой наверху по служебной лестнице, что же тогда говорить о студенческой доле, когда в известном смысле зависимость почти полная.

Ведь даже когда просто решаешь задачу у доски, как колоссально значит один только взгляд наставника, светлый, приветливый взгляд! Как колоссально значит лишь настрой на благо, просто искренний позыв услышать хороший ответ. Легкий кивок, ободряющая улыбка, нужное слово с мельчайшим налетом подсказки -- как эликсир живительный, как мозговой ускоритель, как источник неисчерпаемый подлинного вдохновения.

Но Кругловой достаточно было невзлюбить.

За что?

Пожалуй, здесь всегда заключалась наибольшая загадка. Но ей достаточно было только невзлюбить, и тогда она только давила.

Вот ты и впрямь у доски, ты решаешь задачу. Задача совсем несложна, ты знаешь, уверен, и как тут сплошать?.. Твой ученический мелок скользит по гладкой поверхности аудиторной доски легко, уверенно, споро; время от времени ты с надеждой поглядываешь украдкой на пригнутый "крючок", ожидая лишь кивка, чуть заметной улыбки, согласного слова.

Но:

-- Са-а-вершенно неверно! -- восклицает нежданно она.

И тот час, как холодом, где-то внутри:

-- Как, н-ну и... где?

Обрывается где-то внутри, и ты теперь лихорадочно ищешь, вглядываешься пристально в ровные рядки математических формул. Ты лихорадочно ищешь, где?.. И где же она, та оплошность?

Та-ак, вроде... Вроде, полный порядок в основе. Может... а может просто механику вляпил, описка случайная?

Ты ищешь и дальше волнительно, однако теперь не спеша, с медлительной скрупулезностью перебирая каждый значок, каждую цифру. Ты опять не находишь, и теперь ты недоумеваешь еще более, и вся остальная аудитория вместе с тобой, другие ребята переглядываются и пожимают плечами... И лишь единственно давленный гнутый крючок, прислонившись нескладно к столу, взирает с торжествующей улыбкой, свинцово морщиня сухощавое личико, словно смакуя тем самым всеобщее недоумение.

-- Са-а-вершенно неверно! -- гвоздает безжалостно снова и снова.

Однако... однако.

В конце-то концов, где же ошибка?

Это теперь даже не просто интересно, это теперь интригует... И вот! -- наконец-то приходит время открыть этот ларчик.

-- Функцию как обозначили?

Ты называешь в ответ знакомую литеру греческого алфавита. Называешь по-прежнему в недоумении, мол, ну и что?.. И что такого, ну вот так. Пускай себе и так, и разве здесь принципы?

-- А надо вот так! -- грохочет всевластно, неоспоримо в ответ, и тотчас следует непостижимая отметка в журнал.

-- Соответствующие обозначения как таблицу умножения следует знать... Са-а-вершенно неверно!

5

С другой стороны

Из предыдущих картинок и характеристик, казалось бы, можно сделать однозначный вывод. Круглова Людмила Петровна есть человек "злой", причем близко к крайним в этом смысле проявлениям. Читая предыдущее в юном возрасте, мы наверняка так бы и определили. Но вот к достаточно зрелому возрасту постепенно приходишь, как порой непросто в этом мире с сиюминутными оценками, и то, что выглядит простым и однозначным, при стечении иных жизненных обстоятельств может вдруг обернуться совершенно противоположным.

Когда-то был закадычный друг у отца Игната. Частенько наведывался в гости, как водится, заходил на огонек "по сто грамм", и просто перекинуться парочкой слов под соответствующее настроение.

Разумом тогда Игнату казалось, что нет в мире человека добрее Валерия Степаныча. Внешне тогда тот виделся низеньким, крепко сбитым здоровячком с будто раз и навсегда одетой на лицо добродушной улыбкой. Улыбка эта раз за разом расплывалась вширь да маслянистых, сузившихся в щелочки глаз, переходя то и дело в коротенький частый смешок.

Вне разума Игната никогда по-детски не "тянуло" к этому человеку. Да и тот никогда не заговаривал с ним между прочим, как это непременно случается, когда заговаривают с детьми просто любящие детей взрослые. Несмотря на всегдашнюю маслянистую улыбку, чисто интуитивно, душой Игнат всегда ощущал непреодолимую дистанцию, но, тем не менее, разумом ему казалось, что в мире нет человека добрее Валерия Степаныча.

Какое семейство без ссоры?

Случалось такое и у отца с матерью. Переживая, может быть, еще больнее, Игнат тогда даже завидовал сыну этого человека, своему ровеснику. Игнату казалось, что в семействе человека с такой всегдашней добродушной улыбкой раздоры просто невозможны.