-- Земля содрогнулась! -- услышал Игнат однажды в случайном разговоре об одном из подземных термоядерных испытаний. -- Сто мегатонн рванули...

И в душе его тоже словно что-то содрогнулось: десять тысяч Хиросим за раз! А что если весь термоядер... и сразу?

Это даже невозможно было представить. Перед глазами вставало лишь то, что будет после: серая мертвая пустыня, пыль на руинах, пыль в воздухе, мельчайшая серая пыль покрывает небо всплошную, и оно кажется непроницаемо серым от непроглядной удушливой пыли. И одинокий силуэт где-то вдали на горизонте, как жалкий итог, как сгусток заразной, пропитанной ядами, радиоактивно мерцающей пыли... И вспоминалось где-то прочитанное: "Да позавидуют мертвым живые!" -- но ведь он-то... Он-то, по сути, еще и не жил.

Множество интересных книг читал Игнат о прошлых войнах, множество смотрел кинофильмов. Книги и кинофильмы тогда были в большинстве своем о недавней войне, самой кровавой Второй мировой. Книги указывали прямо, что с первых своих дней человек непрерывно воевал с человеком, с годами войны становились лишь более масштабными и кровопролитными, вот, пожалуй, и вся разница.

Напалмовые сполохи вьетнамской войны, тлеющий ближневосточный кризис, жуткий карибский. Планета была снова разделена на два непримиримых лагеря; где-то глубоко под землей в секретных бетонных бункерах тупо ожидали пускового командирского приказа послушные ядерные кнопки, и все время казалось, что вот-вот, непременно, пускай даже случайно... И эта тревога витала всегда, Игнату постоянно снился один и тот же мучительный страшный сон.

...Низкий раскатный гул нарастает, словно из-под земли, могучий неумолимый предвестник. Гул набирает мощь, наполняет пространство дрожью, а душу отчаянием. Времени нет, надо бежать, прятаться.

Игнат почему-то всегда один.

И он вправду бежит куда-то отчаянно, ищет, находит что-то похожее на барак, давно заброшенный, пустой, безлюдный. Пола в нем нет, стены легкие, дощатые, если обвал, то нестрашно. А еще почему-то во сне стены всегда как бы прозрачные и через них, как на экране в кино, можно отчетливо вдаль видеть.

Игнат зарывается наскоро глубже во что-то, второпях неуклюже, судорожно натягивает себе что-то на голову. Однако отнюдь не всплошную, дослепу, а всегда так непременно, чтобы брезжила видимо щелочка, крохотная узенькая щелочка. Он твердо знает, что шансов нет, что это конец, но ему любопытно до сладостной жути, ему любопытно до чрезвычайности -- что?.. что будет дальше?

... Из преисподней грохочущий пульс низвергая, неукротимо, всевластно, упруго дрожат горизонты. Вот-вот, сей миг, колыхнет пополам раздирающим заревом...

И... тишина.

Свет из окна, за окном. Светлые стены.

Сонный размеренный постук настенной "кукушки".

И голос близкий и ласковый:

-- Заспался, Игнатка?.. А в школу?

"Сон... только сон! Жить, я буду жить!"

-- Бабуля блинцы испекла, чай настоялся, я малину открыла.

"Блинчики мои любимые, чай, малина! Уроки сегодня такие легкие, на переменке мячик погоняем, а после..."

И после -- все то, что будет после, видится сейчас столь же легким, воздушым, безоблачным.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ОДНОКЛАСНИКИ

1

Школа

Школа тогда теснилась сразу в нескольких строениях, разбросанных по всему поселку. Так, невдалеке от центра в конце узкой коротенькой улочки, прямой и ухабистой, стояла обычная деревенская хата, бревенчатая, с печью-грубкой, высокой кирпичной трубой и довольно просторным приусадебным двориком. Впрочем, даже с первого взгляда она была куда поприметней габаритами точно таких же невзрачных крестьянских избушек, что за соседским забором, и потому, наверное, когда-то из нее подчистую вынесли все хозяйское, основательно подремонтировали, поставили в каждую комнату простенькую деревянную вешалку, а на середину школьные парты. Сюда "первый раз в первый класс" приводили каждый год поселковые мамы за ручку своих самых маленьких учеников.

Если вернуться назад в центр, а потом с полкилометра пройти главной дорогой к церкви, то можно вскоре приметить внешне не совсем обычное строение. Оно также бревенчатое, но с огромными, переливчатыми на солнце окнами и на высоком кирпичном фундаменте. Вряд ли здесь жил когда-то простой крестьянин, даже крыльцо само по себе было в поселке весьма приметным архитектурным сооружением: крутое, двухбокое, с могучими деревянными перилами под внушительным теремковым навесом.

-- Килиманджар-ра!.. Эверест! -- восклицал всякий раз Игнат, с тяжким ранцем за спиной штурмуя вприпрыжку десяток вытертых всклизь ступенек.

Зимой это строение неуклюже дымило уже не одной, а сразу тремя высокими кирпичными трубами, и словно в строгом соответствии с возрастом в его несравненно более просторные помещения перебирались, закончив начальные классы, заметно повзрослевшие ученики.

Проходишь ровной брусчатой дорогой до перекрестка по главной улице, и вот уже рукой подать до окраины поселка. Еще издали приметишь две низкие прямоугольные колонны с незатейливой фигурной выкладкой вверху, покрытые известью, в багровых, будто кровавых, кирпичных отбитках. Пожалуй, только они напоминают теперь о некогда широких здесь въездных воротах, а далее старосветский радзивилловский парк, бывший панский "маёнток".

Аллеи в парке тоже когда-то были юными. Золотистой россыпью покрывал их опрятно и празднично шелковистый речной прибрежный песок, по сторонам зеленели нежной листвой в согласии дружном родные здешние липки и чужак-незнакомец маньчжурский орех, завезенный издалека князем. Их тогда прозрачные редковолосые кроны суетливо нежили шустрые солнечные зайчики, скользя юрко вниз по весеннему гладковерху. А теперь и в жару летнюю непробиться жгучему солнцу через косматые кроны, не потешить радушно смешливой веселкой комлистые, пупырчатые, толстокожие стволы... Тихо и сумрачно теперь в дальних аллеях, и как заколдовано, навсегда.

Зато посреди парка раздолье и все по-новому. Целый спортивный городок со стадионом. Тогда в детстве он никогда не пустовал, до темноты только и слышно было звонко окрест на разные голоса:

-- Аут, аут, вышел мяч!

-- О-от, мазила, до Москвы рассунь ворота, а все равно спортачит!

-- Поливай на ход, хорош водиться...

-- Опсайт, опсайт, заслепило?

И, наконец, хор торжествующий:

-- Го-ол!

Слева от былых въездных ворот парк межевал Неман пологим болотистым берегом. Высоко и круто вознесли здесь древние жители свою рукотворную земляную оборонительную насыпь, мурованную на треть от земли огромными тесаными гранитными валунами-плитами. Внизу получилась отвесная в три роста крепчайшая каменная стена с узким плоским верхом. По этому верху, чтобы миновать вдоль посуху топкий речной берег сразу же выходили заметную стежку -- пожалуй, только стежка эта да хозяин ее, отвесный гранитный монолит почти не изменились за минувшие столетья; ни снегопады, ни проливные дожди, ни вешних вод бурливый кипень так и не оставили на них заметного следа.

Вокруг трех остальных сторон замковой насыпи традиционный ров, классика средневекового феодолизма. Во время яростных атак вражеской кольчужной рати он всегда заполнялся водой. Но стальные кольчуги и ратные копья отошли навсегда в экспонаты музейных витрин вслед за рыцарским средневековьем, и за дело взялись талый снег и дожди, по крупице веками спуская откосы. Нет нынче у рва былой глуби, густо заросли бурьян-травой крутые бугристые склоны, однако и сейчас еще не каждый взрослый в охотку взберется на самые выси, и не каждый мальчишка удачно скатит зимою на лыжах с заснеженной его верхоты.