-- Бутовца Петрухи династия! -- говорили так про его друга совсем недавно в поселке. -- Заждалась его бочка на Пьяном.

Никто не думал и не верил, что тот поступит. А вот оказаться в пролете ему Горанскому, круглому отличнику с первого класса, победителю всевозможных школьных олимпиад. от кого многие в поселке ожидали в будущем чего-то "такого"... Это означало такой конфуз, такое сокрушительное фиаско, что хоть ты потом и впрямь не показывайся на глаза людям.

Вступительные экзамены представлялись теперь Игнату не иначе как лотереей с одним-единственным шансом: в случае неудачи он предстоящей весной подпадал неизбежно под очередной армейский призыв.

Армия.

Вообще-то, он считал огромным счастьем появиться на свет представителем сильной половины человечества, но теперь иногда ловил себя на нелепейшей мысли, что даже завидует втайне своим одноклассницам. Им-то что, в армию не идти, не поступит сейчас -- за год так подготовиться можно!

Два армейских года представлялись ему чем-то мучительным и даже страшным. И отнюдь не пугали строгий режим, осенняя слякоть, зимние трескучие морозы, а в беговых кроссах, гимнастике, штанге он, чемпион района, мог запросто и многим "дембелям" дать фору. Здесь было совершенно иное. Здесь было то, о чем постоянно рассказывали в поселке многие бывшие солдаты.

На два долгих года исчезали они внезапно, и, когда о них уже успевали позабыть все, кроме родных и друзей, точно также внезапно снова появлялись в поселке, возмужалые, обветренные смугло, коротко подстриженные. И еще долго потом, только выйди на центральную площадь, и ты обязательно увидишь кого-нибудь из них в армейской пилотке, в гимнастерке-хаки под ремнем, в толпе старых и новых знакомых. Подойди поближе, и ты узнаешь много о службе:

"Первых полгода в армии ты ноль, салага. Дед для тебя Бог, царь и начальник. Не умеешь--научим, не хочешь--заставим. У нас, например, в ротах молодых так учили.

На костях поставят:

-- Луну видишь?

-- ...?!

-- Гавкай!

-- Как так?

-- Как собака, так как! Знаешь?

Будущие "салаги", воспитанные с непоколебимой верой в справедливость того, что окружает в эпоху развитого социализма, с холодком в душе осмысливали услышанное.

-- А если...нет? -- спрашивал, наконец, кто-нибудь несмело. -- Н-не будешь?

-- Х-ха, отметелят раз пряжками, еще и в самую масть постараешься!

-- И-и... н-никому? Никому не скажешь?

-- Кому-у? Папка-мамка далёко.

-- А-а... офицер?

-- Х-ха, офицер! И когда ты его увидишь, того офицера? Раз в неделю, положим, а дед на казарме и ночью под боком. Да что и ему, твоему офицеру? -- шито-крыто во взводе, наверх не шуршит, вот тогда и показатели, и чин на погонах... На дедах, пацаны, сейчас вся дисциплина в армии держится.

Был у нас, правда, один такой умник. Подал рапорт.

-- И что?

-- Миномет на него свалился, и с концами. А дед свою губу отсидел и на дембель.

Выдержав небольшую паузу, с легкой усмешкой все и навсегда пережившего, наблюдал очередной рассказчик очевидный психологический эффект на притихших, растерянных лицах будущих "салаг".

-- Полгода! С полгода, хотя бы, пацаны, надо фигу в кармане держать. А потом... потом уже проще. Как по накату пошло, масло съел с утра -- день, глядишь, и минул! -- продолжал он далее уже как бы и утешительно.

И, опять же, словно в утешение с улыбочкой мог поведать и свои собственные кое-какие воспитательные придумки в долгожданном всевластном дедовском статусе:

"К нам раз во взвод одного после отсрочек прислали. Двадцать семь уже дяде, семья на гражданке, щеки синие. А нам по фиг, нам все равно салага.

Как подъем:

-- Са-п-поги подал сюда н-на...! Я кому сказал, быстренько.

-- И подавал?

-- Еще и портянки намотать приходилось.

Игнат ощущал какое-то сатанинское удовольствие, забавляясь с бандой верных гвардейцев над беспомощными пацанчиками в классе, но вот чтобы самому... Чтобы и самому оказаться на долгие годы в объектах несравненно более циничных, издевательских забав... Он ведь уже знал прекрасно, что минуты и даже секунды имеют удивительнейшее свойство менять свой обычный ход не только в знаменитой теории Эйнштейна, иной раз даже несколько мучительных минут могут растянуться до бесконечности.

А тут целых два года!

Он даже не сомневался, что со своим вспыльчивым, подчас неподвластным себе, норовистым характером рано или поздно взбунтуется...

И тогда:

-- Папку-мамку навряд ли тогда здоровым увидишь! -- однозначно утверждали на это бывшие армейцы.  -- И друзей, и подругу любимую.

Год до армии, два года служба.

Потом... а что потом?

Три года, таких три года. Словно полжизни они в семнадцать.

Словно синонимы были теперь для Игната слово "поступить" и слово "выжить".

* * *

Колючими тридцатиградусными морозами, обвальными затяжными снегопадами перевернул настороженно очередную летописную страничку новый 1977-ой год. По терминологии игнатовой "виртуальной" реальности это была еще одна значимая ступень на пути к заветной цели, еще один победоносный этап уникальной исторической эпохи, эпохи развитого социализма.

Это был расцвет ее, триумф. И начало конца в то же время. Вскоре назовут ее эпохой застоя.

Многое тогда казалось застывшим навсегда нерушимым стальным монолитом... И, как обветшалый соломенный стог стихийным ветром отлетело порывно в небыт дуновением сил всемогущих.

ТОМ II

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ЦЕХ N 50

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РОБОТ

1

"Телезвезда Коля"

Любо, любо-дорого глянуть, как "выступает" по телевизору начальник смены цеха N 50 Николай Семенович Логацкий. Весь он с ног до головы, словно в идеале создан для телевизионной картинки.

Совершенно другое дело Петр Петрович Васильев. Петр Петрович по значимости точно такой же начальник в цеху, начальник смены второй, однако ему за шестьдесят, голосом он сиповат, телом неказист, ростом огромен да еще и лыс в придачу. "Череп", так вот за глаза кличут его на участке.

А вот Логацкий молод, и сорока еще нет, среднего роста, худощав и строен. Лицо у него интеллигентно с бледноватой, вдумчивой печатью интеллекта, как у ученого. Голос хорошо поставлен, четкий и звучный, говорит он всегда без бумажки, но без единой запиночки. Вот и снова в очередной раз предстает он в ослепительных ярко-розовых рамповых бликах у микрофонной стальной тросточки, установленной посреди просторного сборочного цеха, и по команде бородатого неряшливо, долговязого телеоператора начинает снова бойко, привычно, торжественно: